Неточные совпадения
Даже и благородного ничего не было; напротив, лицо мое было такое,
как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в то время
мне казалось очень стыдно.
Главные их удовольствия, сколько
я мог заключить по разговорам, которые слышал, постоянно заключались в том, что они беспрестанно пили шампанское, ездили в санях под окна барышни, в которую,
как кажется, влюблены были вместе, и танцевали визави уже не на детских, а на настоящих балах.
Я пробыл не более пяти минут в бабушкиной комнате, но вышел оттуда счастливым и, по моему тогдашнему убеждению, совершенно чистым, нравственно переродившимся и новым человеком. Несмотря на то, что
меня неприятно поражала вся старая обстановка жизни, те же комнаты, те же мебели, та же моя фигура (
мне бы хотелось, чтоб все внешнее изменилось так же,
как,
мне казалось,
я сам изменился внутренно), — несмотря на это,
я пробыл в этом отрадном настроении духа до самого того времени,
как лег в постель.
Извозчик, увидав,
как я два раза пробежал по двору, чтоб доставать деньги, должно быть, догадавшись, зачем
я бегаю, слез с дрожек и, несмотря на то, что
казался мне таким добрым, громко начал говорить, с видимым желанием уколоть
меня, о том,
как бывают шаромыжники, которые не платят за езду.
Несмотря на то, что мысль о возможности составить себе правила на все обстоятельства жизни и всегда руководиться ими нравилась
мне,
казалась чрезвычайно простою и вместе великою, и
я намеревался все-таки приложить ее к жизни,
я опять
как будто забыл, что это нужно было делать сейчас же, и все откладывал до такого-то времени.
Бывало, утром занимаешься в классной комнате и знаешь, что необходимо работать, потому что завтра экзамен из предмета, в котором целых два вопроса еще не прочитаны
мной, но вдруг пахнёт из окна каким-нибудь весенним духом, —
покажется, будто что-то крайне нужно сейчас вспомнить, руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают двигаться и ходить взад и вперед, а в голове,
как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил в ход машину, в голове так легко и естественно и с такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что только успеваешь замечать блеск их.
Все это
мне казалось прекрасным и таким,
каким должно было быть у первого гимназиста.
Все это притворство
показалось ему, однако, недостаточным, он открыл книгу и притворился, что читает ее,
как будто
меня вовсе тут не было.
Была одна минута, когда глаза у
меня застлало туманом: страшный профессор с своим столом
показался мне сидящим где-то вдали, и
мне с страшной, односторонней ясностью пришла в голову дикая мысль: «А что, ежели?.. что из этого будет?» Но
я этого почему-то не сделал, а напротив, бессознательно, особенно почтительно поклонился обоим профессорам и, слегка улыбнувшись,
кажется, той же улыбкой,
какой улыбался Иконин, отошел от стола.
Едва
я успел упасть на диван,
как почувствовал такую тошноту и такую слабость, что, вообразив себе, что трубка для
меня смертельна,
мне показалось, что
я умираю.
— Да-с, не люблю, — продолжал строго господин с усами, бегло взглянув на господина без усов,
как будто приглашая его полюбоваться на то,
как он будет обрабатывать
меня, — не люблю-с, милостивый государь, и тех, которые так невежливы, что приходят курить вам в нос, и тех не люблю. —
Я тотчас же сообразил, что этот господин
меня распекает, но
мне казалось в первую минуту, что
я был очень виноват перед ним.
Мне казалось, что, узнав, к
каким важным людям
я еду, они уже не могли претендовать на
меня.
Хотя он был очень учтив,
мне казалось, что он занимает
меня так же,
как и княжна, и что особенного влеченья ко
мне он не чувствовал, а надобности в моем знакомстве ему не было, так
как у него, верно, был свой, другой круг знакомства.
Мне казалось, что и старый швейцар, который отворил
мне дверь, и лакей, который снял с
меня шинель, и три дамы и два господина, которых
я нашел в гостиной, и в особенности сам князь Иван Иваныч, который в штатском сюртуке сидел на диване, —
мне казалось, что все смотрели на
меня как на наследника, и вследствие этого недоброжелательно.
Но чем больше он был ласков, тем больше
мне все
казалось, что он хочет обласкать
меня только с тем, чтобы не дать заметить,
как ему неприятна мысль, что
я его наследник.
Он имел привычку, происходившую от фальшивых зубов, которых у него был полон рот, — сказав что-нибудь, поднимать верхнюю губу к носу и, производя легкий звук сопения,
как будто втягивать эту губу себе в ноздри, и когда он это делал теперь,
мне все
казалось, что он про себя говорил: «Мальчишка, мальчишка, и без тебя знаю: наследник, наследник», и т. д.
Когда мы были детьми, мы называли князя Ивана Иваныча дедушкой, но теперь, в качестве наследника, у
меня язык не ворочался сказать ему — «дедушка», а сказать — «ваше сиятельство», —
как говорил один из господ, бывших тут,
мне казалось унизительным, так что во все время разговора
я старался никак не называть его.
— Да, ты не поверишь,
как мне было неприятно, — говорил
я в тот же день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним чувством отвращения к мысли о том, что
я наследник (
мне казалось, что это чувство очень хорошее), —
как мне неприятно было нынче целых два часа пробыть у князя.
Ее взгляд и обращение со
мною показались мне в первую минуту очень гордыми и смутили
меня; тогда
как с княгиней, напротив,
я чувствовал себя совершенно развязным.
Я чувствовал, что все смотрели на
меня и ожидали того, что
я скажу, хотя Варенька и притворялась, что смотрит работу тетки;
я чувствовал, что
мне делают в некотором роде экзамен и что надо
показаться как можно выгодней.
Я вовсе не сообразил, что это было просто грубо; но
мне тогда
казалось, что так же,
как нет ничего стыднее пошлых комплиментов, так и нет ничего милее и оригинальнее некоторой невежливой откровенности.
Ах, Николенька, мой друг! — заговорил Дмитрий так ласково, что слезы,
казалось, стояли в его блестящих глазах, —
я знаю и чувствую,
как я дурен, и бог видит,
как я желаю и прошу его, чтоб он сделал
меня лучше; но что ж
мне делать, ежели у
меня такой несчастный, отвратительный характер? что же
мне делать?
И
я стал думать об ней так,
как думается дорогой, — несвязно, но живо, и додумался до того, что, приехав в деревню, два дня почему-то считал необходимым
казаться грустным и задумчивым перед всеми домашними и особенно перед Катенькой, которую считал большим знатоком в делах этого рода и которой
я намекнул кое-что о состоянии, в котором находилось мое сердце.
Например, то, что Любочка каждый день на ночь крестила папа, то, что она и Катенька плакали в часовне, когда ездили служить панихиду по матушке, то, что Катенька вздыхала и закатывала глаза, играя на фортепьянах, — все это
мне казалось чрезвычайным притворством, и
я спрашивал себя: когда они выучились так притворяться,
как большие, и
как это им не совестно?
Иногда, оставшись один в гостиной, когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку,
я невольно оставляю книгу, и, вглядываясь в растворенную дверь балкона в кудрявые висячие ветви высоких берез, на которых уже заходит вечерняя тень, и в чистое небо, на котором,
как смотришь пристально, вдруг
показывается как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает; и, вслушиваясь в звуки музыки из залы, скрипа ворот, бабьих голосов и возвращающегося стада на деревне,
я вдруг живо вспоминаю и Наталью Савишну, и maman, и Карла Иваныча, и
мне на минуту становится грустно.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся,
как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило
мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше
я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо
казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались
мне на глаза.
И все
я был один, и все
мне казалось, что таинственно величавая природа, притягивающий к себе светлый круг месяца, остановившийся зачем-то на одном высоком неопределенном месте бледно-голубого неба и вместе стоящий везде и
как будто наполняющий собой все необъятное пространство, и
я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и любви, —
мне все
казалось в эти минуты, что
как будто природа, и луна, и
я, мы были одно и то же.
Как ни странно
мне было слышать, что Володя так спокойно судит о выборе папа,
мне казалось, что он прав.
Я не принадлежал ни к
какой компании и, чувствуя себя одиноким и неспособным к сближению, злился. Один студент на лавке передо
мной грыз ногти, которые были все в красных заусенцах, и это
мне показалось до того противно, что
я даже пересел от него подальше. В душе же
мне, помню, в этот первый день было очень грустно.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то,
кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый мальчишка», — но
я решительно не слыхал этого. Да и
какая бы была польза, ежели бы
я это слышал? браниться,
как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (
Я очень любил это слово manant, и оно
мне было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может быть,
я бы сказал еще что-нибудь, но в это время хлопнула дверь, и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно,
как и
мне, но, полагая, что такое неприятное чувство испытывал он один, каждый считал себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего веселья; притом же — странно сказать —
я себя считал обязанным к притворству по одному тому, что в суповую чашу влито было три бутылки шампанского по десяти рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что всего составляло семьдесят рублей, кроме ужина.
Мне все
казалось, что она,
как не очень красивая девушка, очень бы желала, чтобы
я влюбился в нее.
Могу смело сказать, что
я был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое
я пытался представлять из себя; но все-таки и таким,
каким я притворялся, Нехлюдовы
меня полюбили и, к счастию моему, не верили,
как кажется, моему притворству.
Одна Любовь Сергеевна, считавшая
меня величайшим эгоистом, безбожником и насмешником,
как кажется, не любила
меня и часто спорила со
мной, сердилась и поражала
меня своими отрывочными, бессвязными фразами.
И все, что говорили другие,
мне казалось до того неимоверно глупо, что
я внутренно удивлялся,
как такая умная, логическая женщина,
как княгиня, и все ее логическое семейство могло слушать эти глупости и отвечать на них.
— А
я говорю, что да, потому что
я знаю это по себе, — отвечал
я с жаром сдержанной досады и своею откровенностью желая обезоружить его, —
я тебе говорил и повторяю, что
мне всегда
кажется, что
я люблю тех людей, которые
мне говорят приятное, а
как разберу хорошенько, то вижу, что настоящей привязанности нет.
Недели две почти каждый день
я ходил по вечерам заниматься к Зухину. Занимался
я очень мало, потому что,
как говорил уже, отстал от товарищей и, не имея сил один заняться, чтоб догнать их, только притворялся, что слушаю и понимаю то, что они читают.
Мне кажется, что и товарищи догадывались о моем притворстве, и часто
я замечал, что они пропускали места, которые сами знали, и никогда не спрашивали
меня.
Оперов,
кажется, тоже разделяя мое мнение, стоял сзади всех; но звук голоса Семенова, когда он своей обыкновенной отрывистой речью приветствовал Зухина и других, совершенно успокоил нас, и мы поторопились выйти вперед и подать —
я свою руку, Оперов свою дощечку, но Семенов еще прежде нас протянул свою черную большую руку, избавляя нас этим от неприятного чувства делать
как будто бы честь ему.