Неточные совпадения
Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека
есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя
шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.
Случалось ли вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно
было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы
идти в сад порадоваться жизнью?
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из церкви, все глядели на меня? Я
был ни большой, ни ребенок; лицо мое
было не умыто, волосы не причесаны, платье в пуху, сапоги не чищены и еще в грязи. К какому разряду людей относили меня мысленно монахи, глядевшие на меня? А они смотрели на меня внимательно. Однако я все-таки
шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
Когда я стал одеваться в церковь, чтоб со всеми вместе
идти причащаться, и оказалось, что мое платье не
было перешито и его нельзя
было надеть, я пропасть нагрешил.
Когда профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос, то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно
было за него, что он так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом
пошло легче и легче, и так как вопрос
был из русской истории, которую я знал отлично, то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать почувствовать профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще билет; но профессор, кивнув головой, сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то в журнале.
Все
шло отлично до латинского экзамена. Подвязанный гимназист
был первым, Семенов — вторым, я — третьим. Я даже начинал гордиться и серьезно думать, что, несмотря на мою молодость, я совсем не шутка.
Несправедливость эта до такой степени сильно подействовала на меня тогда, что, ежели бы я
был свободен в своих поступках, я бы не
пошел больше экзаменоваться.
-Jérôme уверял, что спинка сюртука морщила, я сошел вниз с самодовольной улыбкой, которая совершенно невольно распускалась на моем лице, и
пошел к Володе, чувствуя и как будто не замечая взгляды домашних, которые из передней и из коридора с жадностью
были устремлены на меня.
Потом, как мне ни совестно
было показывать слишком большую радость, я не удержался,
пошел в конюшню и каретный сарай, посмотрел Красавчика, Кузьму и дрожки, потом снова вернулся и стал ходить по комнатам, поглядывая в зеркала и рассчитывая деньги в кармане и все так же счастливо улыбаясь.
Семенов остановился, прищурил глаза и, оскалив свои белые зубы, как будто ему
было больно смотреть на солнце, но собственно затем, чтобы показать свое равнодушие к моим дрожкам и мундиру, молча посмотрел на меня и
пошел дальше.
Когда я встал с места, я заметил, что голова у меня немного кружилась, и ноги
шли, и руки
были в естественном положении только тогда, когда я об них пристально думал.
«Нет, этого нельзя так оставить», — подумал я и встал с твердым намерением
пойти опять к этому господину и сказать ему что-нибудь ужасное, а может
быть, даже и прибить его подсвечником по голове, коли придется.
— Да ведь вы хотели
идти к сестрице, батюшка, — сказал Иленька, улыбаясь и не глядя на меня, — да и мне дело
есть.
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно все, что
было теперь со мною, — повторение того, что
было уже со мною один раз: что и тогда точно так же
шел маленький дождик, и заходило солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, и она оглянулась, и даже я вспомнил, что это еще раз прежде
было.
После чая, так как дождик прошел и погода на вечерней заре
была тихая и ясная, княгиня предложила
идти гулять в нижний сад и полюбоваться ее любимым местом.
Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите людей, связи сделаете; вы теперь у меня ребята большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите на дороге, и мое дело кончено, можете
идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька, а друг, по крайней мере, хочу
быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего.
У других же без всякого, казалось, труда все
шло отлично, как будто не могло
быть иначе.
Comme il faut
было для меня не только важной заслугой, прекрасным качеством, совершенством, которого я желал достигнуть, но это
было необходимое условие жизни, без которого не могло
быть ни счастия, ни
славы, ничего хорошего на свете.
Я живо одевался, брал под мышку полотенце и книгу французского романа и
шел купаться в реке в тени березника, который
был в полверсте от дома.
Ее комнатки и садик
были небольшие и небогатые, но все это
было устроено так аккуратно, чисто и все носило такой общий характер той легонькой веселости, которую выражает хорошенький вальс или полька, что слово игрушечка, употребляемое часто в похвалу гостями, чрезвычайно
шло к садику и комнаткам Анны Дмитриевны.
Когда дворовая девка, запыхавшись, прибежала доложить Петру Васильевичу, что сам старый Иртеньев приехал, я воображаю, как он сердито отвечал: «Ну, что ж, что приехал?» — и как вследствие этого он
пошел домой как можно тише, может
быть, еще, вернувшись в кабинет, нарочно надел самый грязный пальто и
послал сказать повару, чтобы отнюдь не смел, ежели барыни прикажут, ничего прибавлять к обеду.
«Вот дурак, — думал я про него, — мог бы провести приятно вечер с милыми родными, — нет, сидит с этим скотом; а теперь время проходит,
будет уже поздно
идти в гостиную», — и я взглядывал из-за края кресла на своего друга.
Когда кончили читать, Зухин, другие студенты и я, чтоб доказать свое желание
быть товарищем,
выпили по рюмке водки, и в штофе почти ничего не осталось. Зухин спросил, у кого
есть четвертак, чтоб еще
послать за водкой какую-то старую женщину, которая прислуживала ему. Я предложил
было своих денег, но Зухин, как будто не слыхав меня, обратился к Оперову, и Оперов, достав бисерный кошелек, дал ему требуемую монету.
— Вздор! — сказал Зухин. — Что ж тут неловкого, что мы все
идем проститься с товарищем, где бы он ни
был. Пустяки!
Идем, кто хочет.
— Который меня купил (при этом он особенно — и странно, и забавно, и насмешливо блеснул глазами и как будто улыбнулся). Разрешение в сенате взяли. Еще покутил, долги заплатил, да и
пошел. Вот и все. Что же, сечь меня не могут… пять рублей
есть… А может, война…
Я презрительно улыбнулся на ответ Иленьки, несмотря на то, что сомнение, которое он выразил, на минуту заставило меня испугаться. Но туман снова застлал это чувство, и я продолжал
быть рассеян и равнодушен, так что даже тотчас после того, как меня проэкзаменуют (как будто для меня это
было самое пустячное дело), я обещался
пойти вместе с бароном З. закусить к Матерну. Когда меня вызвали вместе с Икониным, я оправил фалды мундира и весьма хладнокровно подошел к экзаменному столу.