Неточные совпадения
Но мне вспомнилось,
что нынче страстная середа, нынче мы должны исповедоваться и
что надо удерживаться от всего дурного; и
вдруг я пришел в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.
Первый день буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и так далее, так
что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так,
что буду сильнее всех в дворне; и когда
вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу,
что я…»
Я так был уверен,
что очень скоро, вследствие какого-нибудь необыкновенного случая,
вдруг сделаюсь самым богатым и самым знатным человеком в мире,
что беспрестанно находился в тревожном ожидании чего-то волшебно счастливого.
Или то ли дело, бывало, в Москве, когда все, тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь бабушки, которой Гаврило уже прошел доложить,
что кушанье поставлено, —
вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног, и бабушка, в чепце с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья), выплывает из своей комнаты.
— Он занимается с князем, — сказала Катенька и посмотрела на Любочку. Любочка
вдруг покраснела отчего-то, сморщилась, притворясь,
что ей что-то больно, и вышла из комнаты. Я вышел вслед за нею. Она остановилась в гостиной и что-то снова записала карандашиком на свою бумажку.
Но
вдруг мне пришла счастливая мысль:
чем свет идти или ехать в монастырь к духовнику и снова исповедаться, — и я успокоился.
Он спросонков, должно быть, запросил с меня всего двугривенный до монастыря и назад, но потом
вдруг опомнился и, только
что я хотел садиться, захлестал свою лошаденку концами вожжей и совсем было уехал от меня.
И долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка поправляя полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал,
что и он думает про меня то же,
что духовник, — то есть,
что такого прекрасного молодого человека, как я, другого нет на свете; но он
вдруг обратился ко мне...
Бывало, утром занимаешься в классной комнате и знаешь,
что необходимо работать, потому
что завтра экзамен из предмета, в котором целых два вопроса еще не прочитаны мной, но
вдруг пахнёт из окна каким-нибудь весенним духом, — покажется, будто что-то крайне нужно сейчас вспомнить, руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают двигаться и ходить взад и вперед, а в голове, как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил в ход машину, в голове так легко и естественно и с такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты,
что только успеваешь замечать блеск их.
Или тоже сидишь за книгой и кое-как сосредоточишь все внимание на то,
что читаешь,
вдруг по коридору услышишь женские шаги и шум платья, — и все выскочило из головы, и нет возможности усидеть на месте, хотя очень хорошо знаешь,
что, кроме Гаши, старой бабушкиной горничной, никто не мог пройти по коридору.
«Ну, а ежели это
вдруг она? — приходит в голову, — ну, а если теперь-то вот и начнется, а я пропущу?» — и выскакиваешь в коридор, видишь,
что это точно Гаша; но уж долго потом не совладеешь с головой.
Или вечером сидишь один с сальной свечой в своей комнате;
вдруг на секунду, чтоб снять со свечи или поправиться на стуле, отрываешься от книги и видишь,
что везде в дверях, по углам темно, и слышишь,
что везде в доме тихо, — опять невозможно не остановиться и не слушать этой тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной двери в темную комнату, и долго-долго не пробыть в неподвижном положении или не пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам.
— Не то, не то, совсем не то, — заговорил он
вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который у него слабо держался на худом пальце левой руки. — Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение; вы все хотите только мундир носить с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете,
что вы можете быть студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
Когда я размышлял о том, как я поступил в этом деле, мне
вдруг пришла страшная мысль,
что я поступил как трус.
— Знаете
что, господа? надо дипломата водой облить, — сказал
вдруг Дубков, взглянув на меня с улыбкой, которая мне показалась насмешливою и даже предательскою, — а то он плох! Ей-богу, он плох.
— Как вы смеете говорить, смеяться над нами? — заговорил я
вдруг, подходя к нему очень близко и махая руками, — как вы смеете смеяться над чувствами, которых не понимаете? Я вам этого не позволю. Молчать! — закричал я и сам замолчал, не зная,
что говорить дальше, и задыхаясь от волнения. Дубков сначала удивился; потом хотел улыбнуться и принять это в шутку, но, наконец, к моему великому удивлению, испугался и опустил глаза.
Я встал и поклонился ему, но Ивин, у которого было три звезды на зеленом фраке, не только не ответил на мой поклон, но почти не взглянул на меня, так
что я
вдруг почувствовал,
что я не человек, а какая-то не стоящая внимания вещь — кресло или окошко, или ежели человек, то такой, который нисколько не отличается от кресла или окошка.
— Прощайте, monsieur Irteneff, — сказала мне Ивина,
вдруг как-то гордо кивнув головой и так же, как сын, посмотрев мне в брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее мужу, и опять на старого Ивина мой поклон подействовал так же, как ежели бы открыли или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до двери и дорогой рассказал,
что он переходит в Петербургский университет, потому
что отец его получил там место (он назвал мне какое-то очень важное место).
Пройдя через несколько визитных испытаний, я обыкновенно приобретал самоуверенность и теперь подъезжал было к князю с довольно спокойным духом, как
вдруг мне вспомнились слова княгини Корнаковой,
что я наследник; кроме того, я увидел у крыльца два экипажа и почувствовал прежнюю робость.
Только гораздо после я оценил вполне Софью Ивановну, но и тогда мне пришел в голову вопрос: почему Дмитрий, старавшийся понимать любовь совершенно иначе,
чем обыкновенно молодые люди, и имевший всегда перед глазами милую, любящую Софью Ивановну,
вдруг страстно полюбил непонятную Любовь Сергеевну и только допускал,
что в его тетке есть тоже хорошие качества.
«А жалко,
что я уже влюблен, — подумал я, — и
что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было
вдруг сделаться членом этого семейства:
вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и жена». В то же самое время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал,
что я ее магнетизирую и
что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
И
вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось,
что именно все,
что было теперь со мною, — повторение того,
что было уже со мною один раз:
что и тогда точно так же шел маленький дождик, и заходило солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, и она оглянулась, и даже я вспомнил,
что это еще раз прежде было.
Когда зашел разговор о дачах, я
вдруг рассказал,
что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы,
что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа,
что там есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и
что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое лето, но
что я отказался, потому
что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и
что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому
что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж было совсем как в деревне…
Ну, а
что, — пришло мне в голову, — ежели бы
вдруг Дмитрий влюбился в Любочку, — ведь Любочка влюблена в него, — и захотел бы жениться на ней?
— Ну,
что ж ты? стели, стели! Васька! Васька! — закричал Дмитрий, входя
вдруг в какое-то бешенство.
Сени и лестницу я прошел, еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка, косая половица, ларь, старый подсвечник, закапанный салом по-старому, тени от кривой, холодной, только
что зажженной светильни сальной свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым, как я помнил, росла рябина, — все это так было знакомо, так полно воспоминаний, так дружно между собой, как будто соединено одной мыслью,
что я
вдруг почувствовал на себе ласку этого милого старого дома.
Расцеловавшись с Мими и Любочкой и подходя к Катеньке, мне
вдруг пришло в голову,
что уже неприлично целоваться с ней, и я, молча и краснея, остановился.
Когда им случалось обращаться к нему с каким-нибудь серьезным вопросом (
чего они, впрочем, уже старались избегать), если они спрашивали его мнения про какой-нибудь роман или про его занятия в университете, он делал им гримасу и молча уходил или отвечал какой-нибудь исковерканной французской фразой: ком си три жоли и т. п., или, сделав серьезное, умышленно глупое лицо, говорил какое-нибудь слово, не имеющее никакого смысла и отношения с вопросом, произносил,
вдруг сделав мутные глаза, слова: булку, или поехали, или капусту, или что-нибудь в этом роде.
Вследствие этого, вообразив себе,
что классическая музыка легче, и отчасти для оригинальности, я решил
вдруг,
что я люблю ученую немецкую музыку, стал приходить в восторг, когда Любочка играла «Sonate Pathétique», несмотря на то,
что по правде сказать, эта соната давно уже опротивела мне до крайности, сам стал играть Бетховена и выговаривать Бееетховен.
Мне известно только то,
что папа в первый свой визит не застал Петра Васильевича, который был в поле, и пробыл один часа два с дамами. Я воображаю, как он рассыпался в любезностях, как обворожал их, притопывая своим мягким сапогом, пришепетывая и делая сладенькие глазки. Я воображаю тоже, как его
вдруг нежно полюбила веселенькая старушка и как развеселилась ее холодная красавица дочь.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа выражение счастия, которое в это время блестело в ее больших голубых глазах почти постоянно, исключая тех минут, когда на нее
вдруг находила такая застенчивость,
что мне, знавшему это чувство, было жалко и больно смотреть на нее.
Меня возмущала мысль,
что посторонняя, чужая и, главное, молодая женщина, не имея на то никакого права,
вдруг займет место во многих отношениях — кого же? — простая молодая барышня, и займет место покойницы матушки!
Но я не мог ясно сообразить того,
что, зная меня, она не могла еще узнать
вдруг все мои об ней мысли и
что поэтому ничего не было постыдного просто познакомиться с ней.
— Господа! тушите свечи, — закричал
вдруг дерптский студент так приемисто и громко, как только можно было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали. Мы же все безмолвно смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и все чувствовали,
что наступила торжественная минута.
Спор уже переходил в ссору, когда
вдруг Дмитрий замолчал и ушел от меня в другую комнату. Я пошел было за ним, продолжая говорить, но он не отвечал мне. Я знал,
что в графе его пороков была вспыльчивость, и он теперь преодолевал себя. Я проклинал все его расписания.
Мы доходили иногда в увлечении откровенностью до самых бесстыдных признаний, выдавая, к своему стыду, предположение, мечту за желание и чувство, как, например, то,
что я сейчас сказал ему; и эти признания не только не стягивали больше связь, соединявшую нас, но сушили самое чувство и разъединяли нас; а теперь
вдруг самолюбие не допустило его сделать самое пустое признанье, и мы в жару спора воспользовались теми оружиями, которые прежде сами дали друг другу и которые поражали ужасно больно.
Зима прошла незаметно, и уже опять начинало таять, и в университете уже было прибито расписание экзаменов, когда я
вдруг вспомнил,
что надо было отвечать из восемнадцати предметов, которые я слушал и из которых я не слышал, не записывал и не приготовил ни одного.
Вдруг на его лице показались новые морщины, глаза ушли глубже, улыбка стала другая, и все лицо так изменилось,
что я с трудом бы узнал его.
Я думал, думал и, наконец, раз поздно вечером, сидя один внизу и слушая вальс Авдотьи Васильевны,
вдруг вскочил, взбежал на верх, достал тетрадь, на которой написано было: «Правила жизни», открыл ее, и на меня нашла минута раскаяния и морального порыва. Я заплакал, но уже не слезами отчаяния. Оправившись, я решился снова писать правила жизни и твердо был убежден,
что я уже никогда не буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно и никогда не изменю своим правилам.