Неточные совпадения
Санин
в точности исполнил свое намерение и так искусно распорядился, что
в день прибытия во Франкфурт у него оказалось ровно столько денег, сколько нужно
было для
того, чтобы добраться до Петербурга.
Санин узнал от нее, что имя ее — Леонора Розелли; что она осталась вдовою после мужа своего, Джиованни Баттиста Розелли, который двадцать пять лет
тому назад поселился во Франкфурте
в качестве кондитера; что Джиованни Баттиста
был родом из Виченцы, и очень хороший, хотя немного вспыльчивый и заносчивый человек, и к
тому республиканец!
Даже старик Панталеоне, который, прислонясь плечом к притолке двери и уткнув подбородок и рот
в просторный галстух, слушал важно, с видом знатока, — даже
тот любовался лицом прекрасной девушки и дивился ему — а, кажется, должен
был он к нему привыкнуть!
Окончив свои дуэттино с дочерью, фрау Леноре заметила, что у Эмилио голос отличный, настоящее серебро, но что он теперь вступил
в тот возраст, когда голос меняется (он действительно говорил каким-то беспрестанно ломавшимся басом), — и что по этой причине ему запрещено
петь; а что вот Панталеоне мог бы,
в честь гостя, тряхнуть стариной!
Панталеоне тотчас принял недовольный вид, нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что он уже давно все это бросил, хотя действительно мог
в молодости постоять за себя, — да и вообще принадлежал к
той великой эпохе, когда существовали настоящие, классические певцы — не чета теперешним пискунам! — и настоящая школа пения; что ему, Панталеоне Чиппатола из Варезе, поднесли однажды
в Модене лавровый венок и даже по этому случаю выпустили
в театре несколько белых голубей; что, между прочим, один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski», — с которым он
был в самых дружеских отношениях, постоянно за ужином звал его
в Россию, обещал ему горы золота, горы!.. но что он не хотел расстаться с Италией, с страною Данта — il paese del Dante!
Г-н Клюбер начал с
того, что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги и так учтиво тронул каблуком о каблук, что всякий непременно должен
был почувствовать: «У этого человека и белье и душевные качества — первого сорта!» Отделка обнаженной правой руки (
в левой, облеченной
в шведскую перчатку, он держал до зеркальности вылощенную шляпу, на дне которой лежала другая перчатка) — отделка этой правой руки, которую он скромно, но с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь
был в своем роде совершенство!
Герр Клюбер поблагодарил — и, мгновенно раскинув фалды фрака, опустился на стул, — но опустился так легко и держался на нем так непрочно, что нельзя
было не понять: «Человек этот сел из вежливости — и сейчас опять вспорхнет!» И действительно, он немедленно вспорхнул и, стыдливо переступив два раза ногами, словно танцуя, объявил, что, к сожалению, не может долее остаться, ибо спешит
в свой магазин — дела прежде всего! — но так как завтра воскресенье —
то он, с согласия фрау Леноре и фрейлейн Джеммы, устроил увеселительную прогулку
в Соден, на которую честь имеет пригласить г-на иностранца, и питает надежду, что он не откажется украсить ее своим присутствием.
Всякое подобие робости исчезло
в Эмиле; он вдруг почувствовал чрезвычайное влечение к Санину — и вовсе не потому, что
тот накануне спас его жизнь, а потому, что человек он
был такой симпатический!
Панталеоне, который также участвовал
в разговоре (ему, как давнишнему слуге и старому человеку, дозволялось даже сидеть на стуле
в присутствии хозяев; итальянцы вообще не строги насчет этикета), — Панталеоне, разумеется, стоял горой за художество. Правду сказать, доводы его
были довольно слабы: он больше все толковал о
том, что нужно прежде всего обладать d'un certo estro d'ispirazione — неким порывом вдохновенья! Фрау Леноре заметила ему, что и он, конечно, обладал этим «estro», — а между
тем…
Его не отпускали все под
тем же предлогом ужасного зноя, а когда зной свалил, ему предложили отправиться
в сад
пить кофе
в тени акаций.
Статный, стройный рост, приятные, немного расплывчатые черты, ласковые голубоватые глазки, золотистые волосы, белизна и румянец кожи — а главное:
то простодушно-веселое, доверчивое, откровенное, на первых порах несколько глуповатое выражение, по которому
в прежние времена тотчас можно
было признать детей степенных дворянских семей, «отецких» сыновей, хороших баричей, родившихся и утучненных
в наших привольных полустепных краях; походочка с запинкой, голос с пришепеткой, улыбка, как у ребенка, чуть только взглянешь на него… наконец, свежесть, здоровье — и мягкость, мягкость, мягкость, — вот вам весь Санин.
В последнее время
в нашей литературе после тщетного искания «новых людей» начали выводить юношей, решившихся во что бы
то ни стало
быть свежими… свежими, как фленсбургские устрицы, привозимые
в С.-Петербург…
Джемма не скучала и даже, по-видимому, ощущала удовольствие; но прежней Джеммы Санин
в ней не узнавал: не
то чтобы тень на нее набежала — никогда ее красота не
была лучезарней, — но душа ее ушла
в себя, внутрь.
Г-н Клюбер предложил
было совершить этот обед
в закрытой со всех сторон беседке — «im Gartensalon»; но тут Джемма вдруг взбунтовалась и объявила, что не
будет иначе обедать, как на воздухе,
в саду, за одним из маленьких столов, поставленных перед трактиром; что ей наскучило
быть все с одними и
теми же лицами и что она хочет видеть другие. За некоторыми из столиков уже сидели группы новоприбывших гостей.
Наконец г-н Клюбер вернулся, объявил, что через полчаса обед
будет готов, и предложил до
тех пор поиграть
в кегли, прибавив, что это очень хорошо для аппетита, хе-хе-хе!
Он вдруг поднялся и со стаканом
в руке — гг. офицеры сильно подпили, и вся скатерть перед ними
была установлена бутылками — приблизился к
тому столу, за которым сидела Джемма.
— Гм. Если я не соглашусь пойти к вам
в секунданты, —
то вы
будете искать другого?
Тот бережно положил его
в боковой карман — и, еще раз повторив: «Через час!» — направился
было к дверям; но круто повернул назад, подбежал к Санину, схватил его руку — и, притиснув ее к своему жабо, подняв глаза к небу, воскликнул...
У ней мигрень прошла, но она находилась
в настроении меланхолическом. Она радушно улыбнулась ему, но
в то же время предупредила его, что ему
будет сегодня с нею скучно, так как она не
в состоянии его занять. Он подсел к ней и заметил, что ее веки покраснели и опухли.
Так прошел весь этот длинный день, ни оживленно, ни вяло — ни весело, ни скучно. Держи себя Джемма иначе — Санин… как знать? не совладал бы с искушением немного порисоваться — или просто поддался бы чувству грусти перед возможной,
быть может, вечной разлукой… Но так как ему ни разу не пришлось даже поговорить с Джеммой,
то он должен
был удовлетвориться
тем, что
в течение четверти часа, перед вечерним кофе, брал минорные аккорды на фортепиано.
Панталеоне, который успел уже затушеваться за куст так, чтобы не видеть вовсе офицера-обидчика, сперва ничего не понял изо всей речи г-на фон Рихтера —
тем более что она
была произнесена
в нос; но вдруг встрепенулся, проворно выступил вперед и, судорожно стуча руками
в грудь, хриплым голосом возопил на своем смешанном наречии: «A-la-la-la…
Вы подумайте: уж без
того в городе
будут говорить о вашей дуэли… разве это можно утаить?
На Джемме
была та же круглая шляпа,
в которой она ездила
в Соден. Она глянула на Санина из-под ее выгнутого края и снова наклонилась к корзинке.
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы, как друг, советуете мне изменить мое решение…
то есть не менять моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама не замечая, что делает, начала перекладывать вишни обратно из тарелки
в корзину… — Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я,
быть может, точно послушаюсь вас…
В начале прогулки Санин, как старший и потому более рассудительный, завел
было речь о
том, что такое фатум, или предопределение судьбы, и что значит и
в чем состоит призвание человека; но разговор вскорости принял направление менее серьезное.
Утро
было тихое, теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая рука ничего не ощущала, и только глядя на рукав платья, можно
было заметить следы крохотных, как мельчайший бисер, капель; но и
те скоро прекратились. Ветра — точно на свете никогда не бывало. Каждый звук не летел, а разливался кругом;
в отдалении чуть сгущался беловатый пар,
в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций.
То, что они сделали вдвоем, несколько мгновений
тому назад — это отдание своей души другой душе, —
было так сильно, и ново, и жутко; так внезапно все
в их жизни переставилось и переменилось, что они оба не могли опомниться и только сознавали подхвативший их вихорь, подобный
тому ночному вихрю, который чуть-чуть не бросил их
в объятия друг другу.
Она подозревает… вас… тебя;
то есть, прямо говоря, она уверена, что я тебя полюбила, — и это ей
тем больнее, что еще третьего дня ей ничего подобного
в голову не приходило, и она даже поручала тебе меня уговаривать…
Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней, — и напрасно он попытался, стоя
в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: «Прошу руки вашей дочери!» Фрау Леноре особенно досадовала на себя за
то, что «как могла она
быть до
того слепою — и ничего не видеть!» «
Был бы мой Джиован'Баттиста жив, — твердила она сквозь слезы, — ничего бы этого не случилось!» — «Господи, что же это такое? — думал Санин, — ведь это глупо наконец!» Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза.
К
тому же все, что произошло
в последние дни,
было так необычайно…
За обедом он официально, как жених, сидел рядом с Джеммой. Фрау Леноре продолжала свои практические соображения. Эмиль
то и дело смеялся и приставал к Санину, чтобы
тот его взял с собой
в Россию.
Было решено, что Санин уедет через две недели. Один Панталеоне являл несколько угрюмый вид, так что даже фрау Леноре ему попеняла: «А еще секундантом
был!» — Панталеоне взглянул исподлобья.
Джемма молчала почти все время, но никогда ее лицо не
было прекраснее и светлее. После обеда она отозвала Санина на минуту
в сад и, остановившись около
той самой скамейки, где она третьего дня отбирала вишни, сказала ему...
«Но если жена его очень богата — сказывают, она дочь какого-то откупщика, —
то не купит ли она мое имение? Хотя он и говорит, что ни
в какие женины дела не входит, но ведь этому веры дать нельзя! Притом же и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего не попытаться?
Быть может, это все моя звезда действует… Решено! попытаюсь!»
Санин понял настроение своего приятеля и потому не стал обременять его вопросами; ограничился лишь самым необходимым; узнал, что он два года состоял на службе (
в уланах! то-то, чай, хорош
был в коротком-то мундирчике!), три года
тому назад женился — и вот уже второй год находится за границей с женой, «которая теперь от чего-то лечится
в Висбадене», — а там отправляется
в Париж.
Он взял фрау Леноре и Джемму под руки и повел их
в другую комнату. Фрау Леноре встревожилась и мерку из рук выронила. Джемма встревожилась
было тоже, но глянула попристальнее на Санина и успокоилась. Лицо его, правда озабоченное, выражало
в то же время оживленную бодрость и решимость.
От Франкфурта до Висбадена теперь по железной дороге менее часа езды;
в то время экстра-почта
поспевала часа
в три.
Санин ни одной секунды не сомневался
в том, что присутствие его
в салоне «князя Полозова»
было как нельзя лучше известно самой хозяйке; весь форс состоял
в том, чтобы показать свои волосы, которые
были точно хороши.
И не
то чтобы она
была отъявленная красавица:
в ней даже довольно явственно сказывались следы ее плебейского происхождения.
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять
в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней
была такая, что иные чудаки
в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
— Нет. (
В то время о фотографиях еще помину не
было, дагерротипы едва стали распространяться.)
— Я потому упомянул о недорогой цене моего имения, — продолжал он, — что так как вы теперь находитесь за границей,
то я не могу предполагать у вас много свободных денег и, наконец, я сам чувствую, что продажа… или покупка имения при подобных условиях
есть нечто ненормальное, и я должен взять это
в соображение.
Марья Николаевна сама шла, а сама
то и дело взглядывала на Санина. Она
была высокого роста — ее лицо приходилось почти
в уровень с его лицом.
— Ничего, ничего, — весело возразила Марья Николаевна. — Ты сердился? Это тебе здорово: а
то ты совсем застынешь. Я вот гостя привела. Звони скорее! Давайте
пить кофе, кофе — самый лучший кофе —
в саксонских чашках, на белоснежной скатерти!
Он застал у них
в гостиной секретаря посольства из немцев, длинного-длинного, белокурого, с лошадиным профилем и пробором сзади (тогда это
было еще внове) и… о чудо! кого еще? Фон Дöнгофа,
того самого офицера, с которым дрался несколько дней
тому назад! Он никак не ожидал встретить его именно тут — и невольно смутился, однако раскланялся с ним.
Марья Николаевна
в тот день принарядилась очень к своему «авантажу», как говаривали наши бабушки. На ней
было шелковое розовое платье глясэ, с рукавами à la Fontanges [Как у фонтанж (фр.).], и по крупному бриллианту
в каждом ухе. Глаза ее блистали не хуже
тех бриллиантов: она казалась
в духе и
в ударе.
А Полозов кушал обдуманно,
пил внимательно и только изредка вскидывал
то на жену,
то на Санина свои белесоватые, с виду слепые,
в сущности очень зрячие глаза.
В 1840 году театр
в Висбадене
был и по наружности плох, а труппа его, по фразистой и мизерной посредственности, по старательной и пошлой рутине, ни на волос не возвышалась над
тем уровнем, который до сих пор можно считать нормальным для всех германских театров и совершенство которого
в последнее время представляла труппа
в Карлсруэ, под «знаменитым» управлением г-на Девриента.
То было одно из многочисленных доморощенных произведений,
в которых начитанные, но бездарные авторы отборным, но мертвенным языком, прилежно, но неуклюже проводили какую-нибудь «глубокую» или «животрепещущую» идею, представляли так называемый трагический конфликт и наводили скуку… азиатскую, как бывает азиатская холера.
— Все это вздор! Вы суеверны? Я — нисколько. А чему
быть,
того не миновать. Monsieur Gaston жил у нас
в доме, над моей головой. Бывало, я проснусь ночью и слышу его шаги — он очень поздно ложился — и сердце замирает от благоговения… или от другого чувства. Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее. Знаете ли, что я по-латыни понимаю?
Ей на руку
было уже и
то, что он пускался
в отвлеченности, рассуждал о честности взаимных отношений, о долге, о святости любви и брака…