Неточные совпадения
—
Вы еще успеете, — с живостью возразила девушка. — Придите к нам через час
на чашку шоколада.
Вы обещаетесь? А мне нужно опять к нему!
Вы придете?
А в ответ
на восклицание Санина: «Неужели же
вы полагаете, что в России никогда не бывает лета?!» — фрау Леноре возразила, что она до сих пор так себе представляла Россию: вечный снег, все ходят в шубах и все военные — но гостеприимство чрезвычайное, и все крестьяне очень послушны!
Тут он делал…» — Старик начал было какую-то необыкновенную фиоритуру — и
на десятой ноте запнулся, закашлялся и, махнув рукою, отвернулся и пробормотал: «Зачем
вы меня мучите?» Джемма тотчас же вскочила со стула и, громко хлопая в ладоши, с криком: «Браво!.. браво!» — подбежала к бедному отставному Яго и обеими руками ласково потрепала его по плечам.
— Оставайтесь, оставайтесь, — промолвила и фрау Леноре. — Мы познакомим
вас с женихом Джеммы, господином Карлом Клюбером. Он сегодня не мог прийти, потому что он очень занят у себя в магазине…
Вы, наверное, видели
на Цейле самый большой магазин сукон и шелковых материй? Ну, так он там главным. Но он очень будет рад
вам отрекомендоваться.
— Это ничего не значит, — промолвил Эмиль, ласкаясь к нему. — Пойдемте! Мы завернем
на почту, а оттуда к нам. Джемма
вам так рада будет!
Вы у нас позавтракаете…
Вы можете сказать что-нибудь маме обо мне, о моей карьере…
Колокольчик звякнул над наружной дверью. Молодой крестьянский парень в меховой шапке и красном жилете вошел с улицы в кондитерскую. С самого утра ни один покупатель не заглядывал в нее… «Вот так-то мы торгуем!» — заметила со вздохом во время завтрака фрау Леноре Санину. Она продолжала дремать; Джемма боялась принять руку от подушки и шепнула Санину: «Ступайте поторгуйте
вы за меня!» Санин тотчас же
на цыпочках вышел в кондитерскую. Парню требовалось четверть фунта мятных лепешек.
Статный, стройный рост, приятные, немного расплывчатые черты, ласковые голубоватые глазки, золотистые волосы, белизна и румянец кожи — а главное: то простодушно-веселое, доверчивое, откровенное,
на первых порах несколько глуповатое выражение, по которому в прежние времена тотчас можно было признать детей степенных дворянских семей, «отецких» сыновей, хороших баричей, родившихся и утучненных в наших привольных полустепных краях; походочка с запинкой, голос с пришепеткой, улыбка, как у ребенка, чуть только взглянешь
на него… наконец, свежесть, здоровье — и мягкость, мягкость, мягкость, — вот
вам весь Санин.
— А! знаете! — Ну, так вот что. Сейчас от меня вышел офицер. Тот нахал вызывает меня
на поединок. Я принял его вызов. Но у меня нет секунданта. Хотите
вы быть моим секундантом?
— Но позвольте
вас спросить, синьор де Цанини, не бросит ли ваш поединок некоторую неблаговидную тень
на репутацию одной персоны?
— Тола, — подсказал старик. — Я прошу всего один час
на размышление. Тут замешана дочь моих благодетелей… И потому я должен, я обязан — подумать!! Через час… через три четверти часа —
вы узнаете мое решение.
Санин взял листок бумаги, написал
на нем: «Будьте покойны, моя дорогая приятельница, часа через три я приду к
вам — и все объяснится. Душевно
вас благодарю за участие» — и вручил этот листик Панталеоне.
— О нет!.. Мне очень скучно вдруг сделалось. Вспомнила я Джиован'Баттиста… свою молодость… Потом, как это все скоро прошло. Стара я становлюсь, друг мой, — и не могу я никак с этим помириться. Кажется, сама я все та же, что прежде… а старость — вот она… вот она! —
На глазах фрау Леноры показались слезинки. —
Вы, я вижу, смотрите
на меня да удивляетесь… Но
вы тоже постареете, друг мой, и узнаете, как это горько!
— Если
вы чувствуете хоть
на волос привязанности или уважения ко мне, — промолвил Санин, —
вы сейчас вернетесь домой или в магазин к господину Клюберу, и никому не скажете ни единого слова, и будете ждать моего возвращения!
— Эмиль! — перебил его Санин и указал глазами
на кучера, — опомнитесь! Эмиль, пожалуйста, ступайте домой! Послушайтесь меня, друг мой!
Вы уверяете, что любите меня. Ну, я
вас прошу!
Противники и секунданты обменялись, как водится, поклонами; один доктор даже бровью не повел — и присел, зевая,
на траву: «Мне, мол, не до изъявлений рыцарской вежливости». Г-н фон Рихтер предложил г-ну «Тшибадола» выбрать место; г-н «Тшибадола» отвечал, тупо ворочая языком («стенка» в нем опять обрушилась), что: «Действуйте, мол,
вы, милостивый государь; я буду наблюдать…»
— Зачем
вы выстрелили
на воздух? — спросил Санин.
—
Вы и во второй раз будете стрелять
на воздух? — спросил опять Санин.
— Какие
вы, однако, болтуны оба! — промолвил он с досадой, вошел к себе в комнату и сел
на стул.
— Превосходная мысль! — воскликнул Панталеоне. —
Вам нужно отдохновение!
Вы его вполне заслужили, благородный синьоре! Пойдем, Эмилио!
На цыпочках!
На цыпочках! Шшшш!
— Да,
вы одни…
Вы одни. Я затем и пришла к
вам: я ничего другого придумать не умела!
Вы такой ученый, такой хороший человек!
Вы же за нее заступились.
Вам она поверит! Она должна
вам поверить —
вы ведь жизнью своей рисковали!
Вы ей докажете, а я уже больше ничего не могу!
Вы ей докажете, что она и себя, и всех нас погубит.
Вы спасли моего сына — спасите и дочь!
Вас сам бог послал сюда… Я готова
на коленях просить
вас…
—
Вы дрались сегодня
на дуэли, — заговорила она с живостью и обернулась к нему всем своим прекрасным, стыдливо вспыхнувшим лицом, — а какой глубокой благодарностью светились ее глаза! — И
вы так спокойны? Стало быть, для
вас не существует опасности?
— Джемма, — промолвил он, — отчего
вы не смотрите
на меня?
— Нет, нет, нет, ради бога, не говорите ей пока ничего, — торопливо, почти с испугом произнес Санин. — Подождите… я
вам скажу, я
вам напишу… а
вы до тех пор не решайтесь ни
на что… подождите!
— Помилуйте, что может быть
на свете лучше? Гулять с
вами — да это просто чудо! Приду непременно!
—
Вы…
на меня не сердитесь? — произнес наконец Санин.
— Ах, верьте мне, верьте тому, что я писал
вам, — воскликнул Санин; вся робость его вдруг исчезла — он заговорил с жаром: — Если есть
на земле правда, святая, несомненная правда, — так это то, что я люблю
вас, люблю
вас страстно, Джемма!
— Ваша матушка, — заговорил Санин, как только стук тяжелых ног затих, — сказала мне, что ваш отказ произведет скандал (Джемма чуть-чуть нахмурилась); что я отчасти сам подал повод к неблаговидным толкам и что… следовательно…
на мне — до некоторой степени — лежала обязанность уговорить
вас не отказывать вашему жениху, господину Клюберу…
— Я бы также попросила
вас привезти мне оттуда астраханские хорошие мерлушки
на мантилью, — проговорила фрау Леноре. — Они там, по слухам, удивительно хороши и удивительно дешевы!
— Если ничем не кончится наше дело — послезавтра; если же оно пойдет
на лад — может быть, придется пробыть лишний день или два. Во всяком случае — минуты не промешкаю. Ведь я душу свою оставляю здесь! Однако я с
вами заговорился, а мне нужно перед отъездом еще домой сбегать… Дайте мне руку
на счастье, фрау Леноре, — у нас в России всегда так делается.
— Ах, извините! — проговорила она с полусмущенной, полунасмешливой улыбкой, мгновенно прихватив рукою конец одной косы и вперив
на Санина свои большие серые светлые глаза. — Я не думала, что
вы уже пришли.
— Сидите играйте. Я сейчас переоденусь и к
вам вернусь, — и опять исчезла, прошумев платьем и сдергивая перчатки
на ходу.
— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — с живостью проговорила Марья Николаевна, разом ставя оба обнаженные локтя
на стол и нетерпеливо постукивая ногтями одной руки о ногти другой. — Правда,
вы, говорят, женитесь?
— Да ведь это прелесть, — проговорила она медлительным голосом, — это чудо! Я уже полагала, что таких молодых людей, как
вы,
на свете больше не встречается. Дочь кондитера!
—
На первый случай я бы удовольствовался несколькими тысячами франков. Вашему супругу мое имение известно.
Вы можете посоветоваться с ним, — а я бы взял цену недорогую.
— Во-первых, — начала она с расстановкой, ударяя концами пальцев по обшлагу санинского сюртука, — я не имею привычки советоваться с мужем, разве вот насчет туалета — он
на это у меня молодец, а во-вторых, зачем
вы говорите, что
вы цену назначите недорогую?
Я не хочу воспользоваться тем, что
вы теперь очень влюблены и готовы
на всякие жертвы…
— Ничего, говорите, говорите, — промолвила она, как бы приходя ему
на помощь, — я
вас слушаю — мне приятно
вас слушать; говорите.
Ведь
вы в состоянии
на два дня расстаться с вашей невестой?
Знаете что: я теперь отпускаю
вас (она глянула
на эмалевые часики, заткнутые у ней за поясом)… до трех часов…
— А за то, что я
вас мучила. Погодите, я
вас еще не так, — прибавила она, прищурив глаза, и все ее ямочки разом выступили
на заалевшихся щеках. — До свидания!
— Ступайте к вашей владетельной особе, — сказала она ему (тогда в Висбадене проживала некая принчипесса ди Монако, изумительно смахивавшая
на плохую лоретку), — что
вам сидеть у такой плебейки, как я?
—
Вы не думайте, однако, что я очень учена. Ах, боже мой, нет — я не учена, и никаких талантов у меня нет. Писать едва умею… право; читать громко не могу; ни
на фортепьяно, ни рисовать, ни шить — ничего! Вот я какая — вся тут!
— Я
вам все это рассказываю, — продолжала она, — во-первых, для того, чтобы не слушать этих дураков (она указала
на сцену, где в это мгновение вместо актера подвывала актриса, тоже выставив локти вперед), а во-вторых, для того, что я перед
вами в долгу:
вы вчера мне про себя рассказывали.
— Договаривайте, Дмитрий Павлович, договаривайте — я знаю, что
вы хотели сказать. «Уж коли
на то пошло, милостивая государыня, Марья Николаевна Полозова, — хотели высказать, — страннее вашего брака ничего нельзя себе представить… ведь я вашего супруга знаю хорошо, с детства!» Вот что
вы хотели сказать,
вы, умеющий плавать!
— Ну-с, — начала Марья Николаевна, снова опускаясь
на диван, — так как
вы попались и должны сидеть со мною, вместо того чтобы наслаждаться близостью вашей невесты… не вращайте глазами и не гневайтесь — я
вас понимаю и уже обещала
вам, что отпущу
вас на все четыре стороны, — а теперь слушайте мою исповедь. Хотите знать, что я больше всего люблю?
— Скажу
вам еще одно: я не прочь размышлять… оно весело, да и
на то ум нам дан; но о последствиях того, что я сама делаю, я никогда не размышляю, и когда придется, не жалею себя — ни
на эстолько: не стоит.
И заметьте, Дмитрий Павлович, я знаю, что
вы влюблены в другую, что
вы собираетесь жениться
на ней…
— Ступайте к черту! Что
вы ко мне пристали? — гаркнул вдруг Дöнгоф
на литтерата. Надо было ему
на ком-нибудь сорвать свое сердце!
— С ним? С этим мальчиком? Он у меня
на побегушках.
Вы не беспокойтесь!
— У меня дядя был псовый охотник, — продолжала она. — Я с ним езживала — весною. Чудо! Вот и мы теперь с
вами — по брызгам. А только я вижу:
вы русский человек, а хотите жениться
на итальянке. Ну да это — ваша печаль. Это что? Опять канава? Гоп!