Неточные совпадения
— Оставайтесь, оставайтесь, — промолвила и фрау Леноре. — Мы познакомим вас с женихом Джеммы, господином Карлом Клюбером. Он сегодня не мог прийти, потому что он очень занят у
себя в магазине… Вы, наверное, видели на Цейле самый большой магазин сукон и шелковых материй? Ну,
так он там главным. Но он очень будет рад вам отрекомендоваться.
Джемма воскликнула, что если б Эмиль чувствовал
себя патриотом и желал посвятить все силы свои освобождению Италии, то, конечно, для
такого высокого и священного дела можно пожертвовать обеспеченной будущностью — но не для театра!
Слегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и насильственно-крикливым голосом, в котором, мимо его воли, все
таки высказывалась борьба с самим
собою, произнес: «Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом „хлопнул“ стакан) — и в возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!» Он взял со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы.
На это Санин отвечал, что никаких извинений, ни тяжелых, ни легких, он давать не намерен,
так как он виноватым
себя не почитает.
— О, не то, не
так, — залепетал окончательно сконфузившийся подпоручик, — но я полагал, что
так как дело происходит между порядочными людьми… Я поговорю с вашим секундантом, — перебил он самого
себя — и удалился.
— Кэ! (Chè!) [Итальянское восклицание вроде нашего: ну! (Прим. автора.)] — Панталеоне презрительно пожал плечами. — Я должен, во всяком случае, благодарить вас, — произнес он наконец неверным голосом, — что вы и в теперешнем моем уничижении умели признать во мне порядочного человека — un galant'uomo! Поступая
таким образом, вы сами выказали
себя настоящим galant'uomo. Но я должен обдумать ваше предложение.
Так прошел весь этот длинный день, ни оживленно, ни вяло — ни весело, ни скучно. Держи
себя Джемма иначе — Санин… как знать? не совладал бы с искушением немного порисоваться — или просто поддался бы чувству грусти перед возможной, быть может, вечной разлукой… Но
так как ему ни разу не пришлось даже поговорить с Джеммой, то он должен был удовлетвориться тем, что в течение четверти часа, перед вечерним кофе, брал минорные аккорды на фортепиано.
Санин приподнялся и увидал над
собою такое чудное, испуганное, возбужденное лицо,
такие огромные, страшные, великолепные глаза —
такую красавицу увидал он, что сердце в нем замерло, он приник губами к тонкой пряди волос, упавшей ему на грудь, — и только мог проговорить...
Но тут г-н фон Рихтер заметил Панталеоне, что ему, как старшему секунданту, следует, по правилам дуэли, прежде чем провозгласить роковое: «Раз, два! три!», обратиться к противникам с последним советом и предложением: помириться; что хотя это предложение не имеет никогда никаких последствий и вообще не что иное, как пустая формальность, однако исполнением этой формальности г-н Чиппатола отклоняет от
себя некоторую долю ответственности; что, правда, подобная аллокуция [Речь, обращение (лат. allocutio).] составляет прямую обязанность
так называемого «беспристрастного свидетеля» (unparteiischer Zeuge) — но
так как у них такового не имеется — то он, г-н фон Рихтер, охотно уступает эту привилегию своему почтенному собрату.
— Да, вы одни… Вы одни. Я затем и пришла к вам: я ничего другого придумать не умела! Вы
такой ученый,
такой хороший человек! Вы же за нее заступились. Вам она поверит! Она должна вам поверить — вы ведь жизнью своей рисковали! Вы ей докажете, а я уже больше ничего не могу! Вы ей докажете, что она и
себя, и всех нас погубит. Вы спасли моего сына — спасите и дочь! Вас сам бог послал сюда… Я готова на коленях просить вас…
«Вот, — подумал он, — вот теперь завертелась жизнь! Да и
так завертелась, что голова кругом пошла». Он и не попытался взглянуть внутрь
себя, понять, что там происходит: сумятица — и баста! «Выдался денек! — невольно шептали его губы. — Бедовая… говорит ее мать… И я должен ей советовать — ей?! И что советовать?!»
Он чувствовал, он сознавал, что только там, только наедине с самим
собою, ему выяснится наконец, что с ним, что с ним
такое?
Теперь, когда он думал о ней, — она уже не представлялась ему с развеянными кудрями, в сиянии звезд, — он видел ее сидящей на скамейке, видел, как она разом сбрасывает с
себя шляпу — и глядит на него
так доверчиво… и трепет и жажда любви перебегали по всем его жилам.
Он вспомнил о розе, которую вот уже третий день носил у
себя в кармане: он выхватил ее — и с
такой лихорадочной силой прижал ее к своим губам, что невольно поморщился от боли.
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже ушел из магазина». Размышляя
таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за другой — и, к неописанной своей радости, увидал перед
собою Эмиля. С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в руке, молодой энтузиаст спешил домой.
Она рассказала ему, как, после третьегодняшнего разговора, мама все хотела добиться от нее, Джеммы, чего-нибудь положительного; как она отделалась от фрау Леноры обещанием сообщить свое решение в течение суток; как она выпросила
себе этот срок — и как это было трудно; как совершенно неожиданно явился г-н Клюбер, более чопорный и накрахмаленный, чем когда-либо; как он изъявил свое негодование по поводу мальчишески-непростительной и для него, Клюбера, глубоко оскорбительной (
так именно он выразился) выходки русского незнакомца — он разумел твою дуэль — и как он потребовал, чтобы тебе немедленно отказали от дому.
Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней, — и напрасно он попытался, стоя в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: «Прошу руки вашей дочери!» Фрау Леноре особенно досадовала на
себя за то, что «как могла она быть до того слепою — и ничего не видеть!» «Был бы мой Джиован'Баттиста жив, — твердила она сквозь слезы, — ничего бы этого не случилось!» — «Господи, что же это
такое? — думал Санин, — ведь это глупо наконец!» Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза.
А Санин вдруг почувствовал
себя до того счастливым,
такою детскою веселостью наполнилось его сердце при мысли, что вот сбылись же, сбылись те грезы, которым он недавно предавался в тех же самых комнатах; все существо его до того взыграло, что он немедленно отправился в кондитерскую; он пожелал непременно, во что бы то ни стало, поторговать за прилавком, как несколько дней тому назад… «Я, мол, имею полное теперь на это право! Я ведь теперь домашний человек!»
За обедом он официально, как жених, сидел рядом с Джеммой. Фрау Леноре продолжала свои практические соображения. Эмиль то и дело смеялся и приставал к Санину, чтобы тот его взял с
собой в Россию. Было решено, что Санин уедет через две недели. Один Панталеоне являл несколько угрюмый вид,
так что даже фрау Леноре ему попеняла: «А еще секундантом был!» — Панталеоне взглянул исподлобья.
Развязное обхождение г-жи Полозовой, вероятно, на первых порах смутило бы Санина — хотя он новичком не был и уже потерся между людьми, — если бы в самой этой развязности и фамилиарности он опять-таки не увидел хорошего предзнаменования для своего предприятия. «Будем потакать капризам этой богатой барыни», — решил он про
себя — и
так же непринужденно, как она его спрашивала, ответил ей...
Будь Марья Николаевна светской дамой, с утонченными манерами — он никогда бы
так не распустился; но она сама, называла
себя добрым малым, не терпящим никаких церемоний; она именно
так отрекомендовала
себя Санину.
«Благоверный! Глаза продрал!! — повторил про
себя Санин… — И говорит
так отлично по-французски… Что за чудачка!»
Она и его посадила возле
себя, спиною к зале,
так, чтобы ложа казалась пустою.
—
Так…
так. — Ну — и спрашивали вы
себя, вы, умеющий плавать, какая может быть причина
такого странного… поступка со стороны женщины, которая не бедна… и не глупа… и не дурна? Вас это не интересует, может быть; но все равно. Я вам скажу причину не теперь, а вот как только кончится антракт. Я все беспокоюсь, как бы кто-нибудь не зашел…
— Вы
себя спрашиваете… Вы
такой недогадливый? Или
такой скромный?
— Дайте мне мою лорнетку, — проговорила вдруг Марья Николаевна. — Мне хочется посмотреть: неужели эта jeune première в самом деле
так дурна
собою? Право, можно подумать, что ее определило правительство с нравственной целью, чтобы молодые люди не слишком увлекались.
Санин жмурит глаза, встряхивает головою, отворачивается вновь и вновь — и все-таки видит
себя сидящим в дорожном дормезе на узком переднем месте…