Неточные совпадения
— Правда ли? — подхватила Суханчикова. — Да
в этом и думать нельзя сомневаться, д-у-у-у-у-мать нельзя… — Она с такою
силою произнесла
это слово, что даже скорчилась. — Мне
это сказывал один вернейший человек. Да вы его, Степан Николаевич, знаете — Елистратов Капитон. Он сам
это слышал от очевидцев, от свидетелей
этой безобразной сцены.
Почему,
в силу каких резонов мы записываемся
в кабалу,
это дело темное; такая уж, видно, наша натура.
А что до результатов — так вы не извольте беспокоиться: своеобразность
в них будет
в силу самых
этих местных, климатических и прочих условий, о которых вы упоминаете.
Она, она меня не стоит… Вот как! (Он горько усмехнулся.) Она сама не знала, какая
в ней таилась
сила, ну, а убедившись
в ее действии на бале, как же ей было остановиться на ничтожном студенте… Все
это понятно".
— Потому, — подхватила с внезапною
силой Ирина, — что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно
в этом свете,
в этом завидном положении, о котором вы говорите; потому что, встретив вас, живого человека, после всех
этих мертвых кукол — вы могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau, — я обрадовалась как источнику
в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!
Он бы не мог солгать
в это мгновение, если бы даже знал, что она ему поверит и что его ложь спасет ее; он даже взор ее вынести был не
в силах.
Но не из эгоизма поступаю я так: эгоисту было бы легче и спокойнее не поднимать вовсе
этого вопроса. Да, требования мои тяжелы, и я не удивлюсь, если они тебя испугают. Тебе ненавистны люди, с которыми ты жить должна, ты тяготишься светом, но
в силах ли ты бросить
этот самый свет, растоптать венец, которым он тебя венчал, восстановить против себя общественное мнение, мнение тех ненавистных людей?
— Ты напрасно
этого боишься, — начал Литвинов, — я, должно быть, дурно выразился. Скука? Бездействие? При тех новых
силах, которые мне даст твоя любовь? О Ирина, поверь,
в твоей любви для меня целый мир, и я сам еще не могу теперь предвидеть все, что может развиться из него!
Оставить
этот свет я не
в силах, но и жить
в нем без тебя не могу. Мы скоро вернемся
в Петербург, приезжай туда, живи там, мы найдем тебе занятия, твои прошедшие труды не пропадут, ты найдешь для них полезное применение… Только живи
в моей близости, только люби меня, какова я есть, со всеми моими слабостями и пороками, и знай, что ничье сердце никогда не будет так нежно тебе предано, как сердце твоей Ирины. Приходи скорее ко мне, я не буду иметь минуты спокойствия, пока я тебя не увижу.
"А не то послушаться ее? — мелькнуло
в его голове. — Она меня любит, она моя, и
в самом нашем влечении друг к другу,
в этой страсти, которая, после стольких лет, с такой
силой пробилась и вырвалась наружу, нет ли чего — то неизбежного, неотразимого, как закон природы? Жить
в Петербурге… да разве я первый буду находиться
в таком положении? Да и где бы мы приютились с ней. эх И он задумался, и образ Ирины
в том виде,
в каком он навек напечатлелся
в его последних воспоминаниях, тихо предстал перед ним…
Он вздрогнул… Неужели Ирина? Точно: она. Закутанная
в шаль своей горничной, с дорожною шляпою на неубранных волосах, она стоит на платформе и глядит на него померкшими глазами."Вернись, вернись, я пришла за тобой",говорят
эти глаза. И чего, чего не сулят они! Она не движется, не
в силах прибавить слово; все
в ней, самый беспорядок ее одежды, все как бы просит пощады…
Неточные совпадения
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных
сил.] есть все-таки сечение, и
это сознание подкрепляло его.
В ожидании
этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф
этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той
силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста
в неведении чего бы то ни было, то
в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже
в известном смысле было прочнее его.
Минуты
этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые застывали они перед ним, не будучи
в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась
в этом взоре, и тайна
эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая
сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что
это"громадное",
это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
"Мудрые мира сего! — восклицает по
этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия,
в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы
сила и свет просвещения замыкаются!"