Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной
все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно,
и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности…
Вот вам образчик нашего разговора...
Вот мы
все на цыпочках
и вышли вон; горничная одна осталась на всякий случай.
Вот именно такое доверие
все семейство Александры Андреевны ко мне возымело:
и думать позабыли, что у них дочь в опасности.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас
и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами
и сами плясали, на гитаре играли, пели
и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка:
все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
—
Вот, дети, — сказал он им, — учитель вам сыскан. Вы
всё приставали ко мне: выучи-де нас музыке
и французскому диалекту:
вот вам
и француз,
и на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: жуэ!
— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да
и он нами недолго владел,
всего шесть годов. У него-то
вот я кучером
и ездил… да не в городе — там у него другие были, а в деревне.
Вот мы остались
и лежим
все вместе,
и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?..
Вот зовет она его,
и такая сама
вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а то
вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный…
— Да, да, на плотине, на прорванной.
Вот уж нечистое место, так нечистое,
и глухое такое. Кругом
всё такие буераки, овраги, а в оврагах
всё казюли [По-орловскому: змеи. — Примеч. авт.] водятся.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал
все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь
и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да
все на дорогу глядеть. Те
и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году.
Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Примеч. авт.]; знаешь, оно еще
все камышом заросло;
вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои,
и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у!
— Нет, не видал,
и сохрани Бог его видеть; но а другие видели.
Вот на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу,
и все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.
Ведь
вот с тех пор
и Феклиста не в своем уме: придет, да
и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да
и затянет песенку, — помните, Вася-то
все такую песенку певал, —
вот ее-то она
и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо в лицо
и как будто разыграется, —
все весело зашумит, закивает
и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, — обрадуешься ему… но
вот уж он опять замер,
и все опять стихло.
Волшебными подводными островами тихо наплывают
и тихо проходят белые круглые облака —
и вот вдруг
все это море, этот лучезарный воздух, эти ветки
и листья, облитые солнцем, —
все заструится, задрожит беглым блеском,
и поднимется свежее, трепещущее лепетанье, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби.
Вот он так с тех пор
все и болтается, что овца беспредельная.
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во…
вот, как мимо леска пойдешь,
вот как пойдешь — тут те
и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да
все направо забирай,
все забирай,
все забирай,
все забирай… Ну, там те
и будет Ананьево. А то
и в Ситовку пройдешь.
— А
вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я
вот, — да
всех и не перечтешь.
—
Вот и соврал, — перебил его парень, рябой
и белобрысый, с красным галстухом
и разорванными локтями, — ты
и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали,
и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор
все в одном кафтанишке живешь.
Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что… да
вот с тех пор
все и нездоровится.
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то
и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос
и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну,
вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча,
вся раскрасневшаяся, быстро встала
и удалилась.
— А
вот мой личный враг идет, — промолвил он, вдруг вернувшись ко мне, — видите этого толстого человека с бурым лицом
и щетиной на голове, вон что шапку сгреб в руку да по стенке пробирается
и на
все стороны озирается, как волк?
«
Вот хоть бы у меня, сын Иван, — продолжал он, — двадцатый год
всего дураку пошел, а он вдруг мне
и говорит: „Позвольте, батюшка, жениться“.
Во-первых, нечего
и говорить, что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни на волос; я слушал немецких профессоров
и читал немецкие книги на самом месте рождения их…
вот в чем состояла
вся разница.
С того самого дня они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла
всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий
и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным
и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли дело! — думал он иногда про себя, — с губернатором говорит, прямо в глаза ему смотрит…
вот те Христос, так
и смотрит!»
— Преудивительные-с! — с удовольствием возразил Недопюскин, — можно сказать, первые по губернии. (Он подвинулся ко мне.) Да что-с! Пантелей Еремеич такой человек! Что только пожелает,
вот что только вздумает — глядишь, уж
и готово,
все уж так
и кипит-с. Пантелей Еремеич, скажу вам…
— Как зе мозно, васе благородие! Я цестный зид, я не украл, а для васего благородия достал, точно!
И уз старался я, старался! Зато
и конь! Такого коня по
всему Дону другого найти никак невозмозно. Посмотрите, васе благородие, что это за конь такой!
Вот позалуйте, сюда! Тпру… тпру… повернись, стань зе боком! А мы седло снимем. Каков! Васе благородие?
А то
вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы, вклепался было в казака — за моего вора его принял,
всю рожу ему избил; а казак-то оказался поповичем
и бесчестия с меня содрал — сто двадцать рублев.
Вот что думалось иногда Чертопханову,
и горечью отзывались в нем эти думы. Зато в другое время пустит он своего коня во
всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить на самое дно размытого оврага
и по самой круче выскочить опять,
и замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст,
и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии сделать то, что делает эта?
— А то раз, — начала опять Лукерья, —
вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько
и долго-таки сидел,
все носом водил
и усами дергал — настоящий офицер!
И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец, встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся — да
и был таков! Смешной такой!
— Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да
и к чему? Я хоть грамоте знаю
и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть бы
и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть
и темно, а
все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет.
Вот тут-то хорошо: не думать!
—
И про себя
и голосом. Громко-то не могу, а
все — понять можно.
Вот я вам сказывала — девочка ко мне ходит. Сиротка, значит, понятливая. Так
вот я ее выучила; четыре песни она уже у меня переняла. Аль не верите? Постойте, я вам сейчас…
А то
вот еще мне сказывал один начетчик: была некая страна,
и ту страну агаряне завоевали,
и всех жителев они мучили
и убивали;
и что ни делали жители, освободить себя никак не могли.
Она понижалась
все больше
и больше, тарантас вырастал из нее, —
вот уже показались колеса
и конские хвосты,
и вот, вздымая сильные
и крупные брызги, алмазными — нет, не алмазными — сапфирными снопами разлетавшиеся в матовом блеске луны, весело
и дружно выхватили нас лошади на песчаный берег
и пошли по дороге в гору, вперебивку переступая глянцевитыми мокрыми ногами.
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко мне. — А за ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по
всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул
и встряхнулся… — Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно
и вполголоса. — На что красиво! — повторил он
и вздохнул, а потом протяжно крякнул. —
Вот скоро сенокосы начнутся,
и что тут этого самого сена нагребут — беда! А в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.
— Эва! глянь-ка! над озером-то… аль чапля стоит? неужели она
и ночью рыбу ловит? Эх-ма! сук это — не чапля.
Вот маху-то дал! а
все месяц обманывает.
Так мы ехали, ехали… Но
вот уж
и конец подошел лугам, показались лесочки, распаханные поля; деревушка в стороне мигнула двумя-тремя огоньками, — до большой дороги оставалось
всего верст пять. Я заснул.
Стали мы приближаться к мостику, к той неподвижной, грозной телеге… На ней, как нарочно,
все затихло. Ни гу-гу! Так затихает щука, ястреб, всякий хищный зверь, когда приближается добыча.
Вот поравнялись мы с телегой… вдруг великан в полушубке прыг с нее долой —
и прямо к нам!
Но
вот ветер слегка шевельнется — клочок бледно-голубого неба смутно выступит сквозь редеющий, словно задымившийся пар, золотисто-желтый луч ворвется вдруг, заструится длинным потоком, ударит по полям, упрется в рощу —
и вот опять
все заволоклось.