Неточные совпадения
— Примеч. авт.] исчезнут
лет через пять, а болот и
в помине нет;
в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас
в лесу на болоте.
Он много видел, много знал, и от него я многому научился; например: из его рассказов узнал я, что каждое
лето, перед покосом, появляется
в деревнях небольшая тележка особенного вида.
— «Да,
в прошлом
году гривенник пожаловал».
Этот человек ходил и зиму и
лето в желтоватом нанковом кафтане немецкого покроя, но подпоясывался кушаком; носил синие шаровары и шапку со смушками, подаренную ему,
в веселый час, разорившимся помещиком.
Раз как-то,
в юные
годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью; но эта дурь скоро с него соскочила.
— «Да что за вздор!» — «У нас и так
в запрошлом
году мельница сгорела: прасолы переночевали, да, знать, как-нибудь и подожгли».
Из уцелевших бревен на скорую руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным
лет за десять для построения павильона на готический манер, и поселили
в ней садовника Митрофана с женой Аксиньей и семью детьми.
Проживал он
летом в клети, позади курятника, а зимой
в предбаннике;
в сильные морозы ночевал на сеновале.
Я оглянулся и увидал мужика
лет пятидесяти, запыленного,
в рубашке,
в лаптях, с плетеной котомкой и армяком за плечами.
Смотрю: комнатка чистенькая,
в углу лампада, на постеле девица
лет двадцати,
в беспамятстве.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она
в памяти; понимаю также и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите, жутко умирать
в двадцать пять
лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли; дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались
в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись.
За столом Радилов, который
лет десять служил
в армейском пехотном полку и
в Турцию ходил, пустился
в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой.
Он почитал за грех продавать хлеб — Божий дар, и
в 40-м
году, во время общего голода и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам и мужикам весь свой запас; они ему на следующий
год с благодарностью взнесли свой долг натурой.
— Да, да, — подтвердил Овсяников. — Ну, и то сказать:
в старые-то
годы дворяне живали пышнее. Уж нечего и говорить про вельмож: я
в Москве на них насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.
— Был, давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий
год пошел, а
в Москву я ездил на шестнадцатом
году.
— Любил бы… точно, — не теперь: теперь моя пора прошла, а
в молодых
годах… да знаете, неловко, по причине звания.
Митя, малый
лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел
в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский — российский портной.
— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел, всего шесть
годов. У него-то вот я кучером и ездил… да не
в городе — там у него другие были, а
в деревне.
— А вот что
в запрошлом
году умерла, под Болховым… то бишь под Карачевым,
в девках… И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
— Какое ж тут ученье
в двадцать
лет?
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а
в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть,
в том
году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать
в том
году. Вот у нас
в прошлом
году баба Ульяна на паперть ходила.
— Да году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее:
в чем душа держится.
—
В этом бучиле
в запрошлом
лете Акима лесника утопили воры, — заметил Павлуша, — так, может быть, его душа жалобится.
Бывало, пойдет-от Вася с нами, с ребятками,
летом в речку купаться, — она так вся и встрепещется.
Я, к сожалению, должен прибавить, что
в том же
году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!
В низких кустах, «
в мелочах», и на ссечках часто держатся маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются с деревца на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя на
лету.
Я обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку,
лет восьми,
в синем сарафанчике, с клетчатым платком на голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке.
Несколько мужиков
в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли, сняли свои зимние шапки (дело было
летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер
в виде медведя с разинутой пастью и красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Пастроен вселе Шипилофке втысеча восем Сод саракавом
году.
В нескольких шагах от двери, подле грязной лужи,
в которой беззаботно плескались три утки, стояло на коленках два мужика: один — старик
лет шестидесяти, другой — малый
лет двадцати, оба
в замашных заплатанных рубахах, на босу ногу и подпоясанные веревками.
— Пьяный человек-с, — отвечал бурмистр,
в первый раз употребляя «слово-ер», — неработящий. Из недоимки не выходит вот уж пятый год-с.
— Ну, уж это само собою разумеется. Это всегда так бывает; это уж я не раз заметил. Целый
год распутствует, грубит, а теперь
в ногах валяется.
В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек
лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.
Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину
в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец,
лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя
в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.
Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста,
лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами и небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу
в обе руки и выпрямился.
— Да кого ты уверяешь? Ведь я ее видел;
в прошлом
году,
в Москве, своими глазами видел.
—
В прошлом
году она действительно попортилась маленько, — заметил Куприян.
«Сичас, сичас!» — раздался тоненький голосок, послышался топот босых ног, засов заскрипел, и девочка,
лет двенадцати,
в рубашонке, подпоясанная покромкой, с фонарем
в руке, показалась на пороге.
Состоял он
в молодые
годы адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе и не называет как по имени и по отчеству; говорят, будто бы он принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто бы, например, облачившись
в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника
в бане — да не всякому слуху можно верить.
Зато ключница у него, женщина
лет тридцати пяти, черноглазая, чернобровая, полная, свежая и с усами, по буднишним дням ходит
в накрахмаленных платьях, а по воскресеньям и кисейные рукава надевает.
Он большой хлебосол и балагур; живет, как говорится,
в свое удовольствие; зиму и
лето ходит
в полосатом шлафроке на вате.
Мардарий Аполлоныч занимается своим именьем довольно поверхностно; купил, чтобы не отстать от века,
лет десять тому назад, у Бутенопа
в Москве молотильную машину, запер ее
в сарай, да и успокоился.
Приехал я к нему
летом, часов
в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел
в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
Чьи это куры, чьи это куры?» Наконец одному дворовому человеку удалось поймать хохлатую курицу, придавив ее грудью к земле, и
в то же самое время через плетень сада, с улицы, перескочила девочка
лет одиннадцати, вся растрепанная и с хворостиной
в руке.
Вследствие всего вышесказанного мне не для чего толковать читателю, каким образом,
лет пять тому назад, я попал
в Лебедянь
в самый развал ярмарки.
(Половой, длинный и сухопарый малый,
лет двадцати, со сладким носовым тенором, уже успел мне сообщить, что их сиятельство, князь Н., ремонтер ***го полка, остановился у них
в трактире, что много других господ наехало, что по вечерам цыгане поют и пана Твардовского дают на театре, что кони, дескать,
в цене, — впрочем, хорошие приведены кони.)
Белокурый гусарчик,
лет девятнадцати, подбирал пристяжную к поджарому иноходцу; ямщик,
в низкой шляпе, обвитой павлиньим пером,
в буром армяке и с кожаными рукавицами, засунутыми за узкий зелененький кушак, искал коренника.
На биллиарде играл князь Н., молодой человек
лет двадцати двух, с веселым и несколько презрительным лицом,
в сюртуке нараспашку, красной шелковой рубахе и широких бархатных шароварах; играл он с отставным поручиком Виктором Хлопаковым.