Неточные совпадения
— «Да зачем тебе селиться на болоте?» — «Да уж так; только вы, батюшка Николай Кузьмич, ни в
какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите,
какой сами
знаете».
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его,
как зайца в поле, но потом отпускали с Богом и, раз
узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры…
— Петра Васильевича?
Как же,
знал.
— Не
знаю,
какой он породы, а хорош.
— И пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник
какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем
знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Не
знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего,
как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в
каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская,
знаете, обязанность, — и приступил.
Право, не
знаю,
как бы вам изложить-с…
Как это я до сих пор вас не
знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я не
знаю, чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо будет, вы будете здоровы».
Если б вы
знали,
как это для меня важно…
«Теперь… ну, теперь я могу вам сказать, что я благодарна вам от всей души, что вы добрый, хороший человек, что я вас люблю…» Я гляжу на нее,
как шальной; жутко мне,
знаете…
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату,
знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном:
как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный,
как говорится, брак вступить успел…
Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Ведь вот вы, может,
знаете, — да
как вам своей земли не
знать, — клин-то, что идет от Чеплыгина к Малинину?..
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл
как попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, — что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому». Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что
знаешь; поди теперь отдохни».
Он был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером,
знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь,
как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но все-таки не терял чувства собственного достоинства и
как будто хотел вам дать
знать, что и он может, при случае, изъявить свое мнение.
— А вы не
знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу,
как там придется. Говорят: вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили…
Как же!
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали,
как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я
узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Ты, может быть, Федя, не
знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно,
как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так — бугорочек…
— Вишь
какой! — заметил Федя, — мало,
знать, пожил.
— Примеч. авт.];
знаешь, оно еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила
как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у!
Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его кликать: «Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик!» И
как утонул, Господь
знает.
— И хорошо сделали, батюшка, что с ним поехали. Ведь он такой, ведь он юродивец, и прозвище-то ему: Блоха. Я не
знаю,
как вы понять-то его могли…
— Поздно
узнал, — отвечал старик. — Да что! кому
как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж
какому человеку не жить на земле, того и солнышко не греет,
как другого, и хлебушек тому не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
И ведь такой удивительный, бог его
знает: то молчит,
как пень, то вдруг заговорит, — а что заговорит, бог его
знает.
Он удивительно хорошо себя держит, осторожен,
как кошка, и ни в
какую историю замешан отроду не бывал, хотя при случае дать себя
знать и робкого человека озадачить и срезать любит.
— Ведь вы, может быть, не
знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь,
как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите…
Как, право, это хорошо пришлось!
— Размежевались, батюшка, всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались… поломались, отец, точно. Требовали… требовали… и бог
знает, чего требовали; да ведь дурачье, батюшка, народ глупый. А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали, батюшка;
как ты изволил приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— Ну, хорошо, хорошо, Софрон,
знаю, ты мне усердный слуга… А что,
как умолот?
Веялка точно действовала хорошо, но если бы Софрон
знал,
какая неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно, остался бы с нами дома.
— Кому же и
знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну, так
как же-с? — продолжал незнакомый мне голос, — чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.
— Точно, зеленя недурны, — отвечал главный конторщик, — да ведь вы
знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а
как весна захочет.
— Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о
каком деле — не сказывал: уж Василий Николаич, говорит,
знает.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его
знает,
как он
узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
— Отпусти, Фома Кузьмич… не погуби. Ваш-то, сам
знаешь, заест, во
как.
— Отпусти, — повторял он с унылым отчаяньем, — отпусти, ей-богу отпусти! я заплачу, во
как, ей-богу. Ей-богу, с голодухи… детки пищат, сам
знаешь. Круто, во
как, приходится.
После обеда, которого описывать я не берусь (уже Эней
знал,
как неприятно припоминать минувшее горе), отправился я в так называемую кофейную, куда каждый вечер собирались ремонтеры, заводчики и другие приезжие.
Баклагой,
как мне потом сказали, прозывался молодой, красивый и чрезвычайно избалованный ямщик; князь его любил, дарил ему лошадей, гонялся с ним, проводил с ним целые ночи… Этого самого князя, бывшего шалуна и мота, вы бы теперь не
узнали…
Как он раздушен, затянут, горд!
Как занят службой, а главное —
как рассудителен!
Караковая коренная стоит себе, закинув шею, словно лебедь, грудь вперед, ноги
как стрелы,
знай головой помахивает да гордо щурится…
— Ну,
как тебе угодно. Ты меня, батюшка, извини: ведь я по старине. (Г-н Чернобай говорил не спеша и на о.) У меня все по простоте,
знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
— Хромая? Не
знаю, видно, твой кучерок ее как-нибудь попортил… а я,
как перед Богом…
— Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось.
Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы ему кричим: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел,
знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, — Господь его
знает… Разве сердцевина гнила была.
Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да
как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился,
знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что… да вот с тех пор все и нездоровится.
Сорокоумов никогда,
как говорится, не «следил» за наукой, но любопытствовал
знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы?
Я
узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно
каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем,
как бы
зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.
— Да так-таки нечего. Хозяйство порасстроилось, мужиков поразорил, признаться; подошли годы плохие: неурожаи, разные,
знаете, несчастия… Да, впрочем, — прибавил он, уныло глянув в сторону, —
какой я хозяин!
— Согласен, — отвечал он, — я с вами согласен. Да все же нужно такое, особенное расположение! Иной мужика дерет
как липку, и ничего! а я… Позвольте
узнать, вы сами из Питера или из Москвы?
— А не
знаю;
как там придется. Признаться вам, боюсь я службы:
как раз под ответственность попадешь. Жил все в деревне; привык,
знаете… да уж делать нечего… нужда! Ох, уж эта мне нужда!
— «Федора Кулика дочь… да
как вы ее
знаете?» — «Случайным манером».