Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от
дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря
на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в
доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали
на двор господского
дома.
—
Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел
на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
Ермолай, этот беззаботный и добродушный человек, обходился с ней жестоко и грубо, принимал у себя
дома грозный и суровый вид — и бедная его жена не знала, чем угодить ему, трепетала от его взгляда,
на последнюю копейку покупала ему вина и подобострастно покрывала его своим тулупом, когда он, величественно развалясь
на печи, засыпал богатырским сном.
Но Ермолай никогда больше дня не оставался
дома; а
на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как его прозвали
на сто верст кругом и как он сам себя называл подчас.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный
дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый
на самую дорогу.
Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли;
дома сгнивали или продавались
на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли
на дрова, заборы и плетни истреблялись.
Мы вошли в
дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас
на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.
А теперь я от себя прибавлю только то, что
на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились
на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги
дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему. Я застал его
дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него
на плече. Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
В «тверёзом» виде не лгал; а как выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три
дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой — желтый с двумя трубами, а третий — синий без труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе…
Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров
на чистую воду выводит, по питейным
домам таскается, с бессрочными, с мещанами городскими да с дворниками
на постоялых дворах знается.
— Знать, от
дому отбился, — заметил Павел. — Теперь будет лететь, покуда
на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.
— Какая тут деревня!.. Здесь ни у кого нет… Да и
дома нет никого: все
на работе. Ступайте, — промолвил он вдруг и лег опять
на землю.
Веялка точно действовала хорошо, но если бы Софрон знал, какая неприятность ожидала и его и барина
на этой последней прогулке, он, вероятно, остался бы с нами
дома.
До
дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни
на шаг не отставала от задних колес.
Мы начали торговаться тут же
на улице, как вдруг из-за угла с громом вылетела мастерски подобранная ямская тройка и лихо остановилась перед воротами Ситникова
дома.
Увы! ничто не прочно
на земле. Все, что я вам рассказал о житье-бытье моей доброй помещицы, — дело прошедшее; тишина, господствовавшая в ее
доме, нарушена навеки. У ней теперь, вот уже более года, живет племянник, художник из Петербурга. Вот как это случилось.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или
дом с трубой и дымом в виде винта, собаку «en face», похожую
на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
«Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в
доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня
на мой счет в приходской моей церкви похоронен.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши
домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского
дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой,
на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Лет пять тому назад, осенью,
на дороге из Москвы в Тулу, пришлось мне просидеть почти целый день в почтовом
доме за недостатком лошадей.
— Ну, конечно, дело известное. Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась
на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?.. Стало быть, я уж в своем
доме не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
Я
на это время спрятал ее было у себя
на хуторе, верстах в двух от своего
дома.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился
дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
Зачем не сидел
дома да не изучал окружающей тебя жизни
на месте?
Странная игра случая занесла меня наконец в
дом одного из моих профессоров; а именно вот как: я пришел к нему записаться
на курс, а он вдруг возьми да и пригласи меня к себе
на вечер.
Надобно вам сказать, что этот профессор был не то что глуп, а словно ушибен: с кафедры говорил довольно связно, а
дома картавил и очки все
на лбу держал; притом ученейший был человек…
Люди они были небогатые;
дом их, весьма старинный, деревянный, но удобный, стоял
на горе, между заглохшим садом и заросшим двором.
Большая терраса вела из
дому в сад, перед террасой красовалась продолговатая клумба, покрытая розами;
на каждом конце клумбы росли две акации, еще в молодости переплетенные в виде винта покойным хозяином.
В жену мою до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями, альбомы и прочее, — что ко всякому другому образу жизни, особенно к жизни хозяйки
дома, она никак привыкнуть не могла; а между тем смешно же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам «Не буди ты ее
на заре».
Происходил он от старинного
дома, некогда богатого; деды его жили пышно, по-степному: то есть принимали званых и незваных, кормили их
на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам
на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и собак, в торжественные дни поили народ вином и брагой, по зимам ездили в Москву
на своих, в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней живностью.
Он успел умереть у себя в
доме,
на своей постели, окруженный своими людьми и под надзором своего лекаря; но бедному Пантелею досталось одно Бессоново.
Он нагнал ее в двух верстах от своего
дома, возле березовой рощицы,
на большой дороге в уездный город. Солнце стояло низко над небосклоном — и все кругом внезапно побагровело: деревья, травы и земля.
«Что ж? — решил он наконец, — коли не смилостивится жид, не захочет еще подождать — отдам я ему
дом и землю, а сам
на коня, куда глаза глядят!
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек: кому, как не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял — вон она
на сене лежит!.. Просто как
дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?
В задней комнате
дома, сырой и темной,
на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.