Неточные совпадения
Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные,
как у летучей мыши, борода
словно две недели тому назад выбрита, и никогда ни меньше не бывает, ни больше.
Она говорила очень мало,
как вообще все уездные девицы, но в ней по крайней мере я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала,
словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно.
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам,
словно по барабану, заиграл
как попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, — что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому». Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что знаешь; поди теперь отдохни».
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху,
как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами,
словно спать располагался.
Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел, да вдруг
как закашляет,
как заперхает,
словно овца
какая, да зычно так…
Вот зовет она его, и такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке,
словно плотичка
какая или пескарь, а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный…
— Лягушки? Ну, нет, это не лягушки…
какие это… (Цапля опять прокричала над рекой.) Эк ее! — невольно произнес Костя, —
словно леший кричит.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным,
как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу,
словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому
как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж
какому человеку не жить на земле, того и солнышко не греет,
как другого, и хлебушек тому не впрок, —
словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных предметах. Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко,
словно замороженными пальцами кафтан застегивал. Он стоял у дверей и то и дело сторожился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру. Из-за его могущественных плеч удалось мне увидеть,
как бурмистрова жена в сенях втихомолку колотила какую-то другую бабу. Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
Заметим, кстати, что с тех пор,
как Русь стоит, не бывало еще на ней примера раздобревшего и разбогатевшего человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, — вдруг, смотришь, обложился кругом
словно сияньем, — откуда волос берется!
—
Как своим добром владеет. Крестьяне ему кругом должны; работают на него
словно батраки: кого с обозом посылает, кого куды… затормошил совсем.
Караковая коренная стоит себе, закинув шею,
словно лебедь, грудь вперед, ноги
как стрелы, знай головой помахивает да гордо щурится…
— Гостья снисходительно улыбнулась: „Wie wahr, wie unreflektiert“ [
Как правдива,
как непосредственна (нем.).], — прошептала она
словно про себя.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так называемое вдохновенье — ломается,
словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки, глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о том,
как он развивается, идет вперед…
Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да
как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло,
словно оборвалось что… да вот с тех пор все и нездоровится.
У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет, но,
как человек осторожный и эгоист, предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными,
словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и то любимых им посетителей — на путь истины.
Признаться сказать, ни в
какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный,
словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы
как можно ниже,
как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Зато в ней было почти прохладно, и чувство духоты и зноя,
словно бремя, свалилось у меня с плеч,
как только я переступил порог.
Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он
словно помолодел; Яков,
как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все
как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза,
словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…
Он умолкал на несколько мгновений и снова принимался кричать. Голос его звонко разносился в неподвижном, чутко дремлющем воздухе. Тридцать раз по крайней мере прокричал он имя Антропки,
как вдруг с противоположного конца поляны,
словно с другого света, принесся едва слышный ответ...
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся,
словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые,
как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Нужно ли рассказывать читателю,
как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, —
как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу,
как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, —
как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом во рту, —
как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и
как почти все дворяне, особенно пожилые,
словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, —
как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Но и тут я встречал оригинальных, самобытных людей: иной,
как себя ни ломал,
как ни гнул себя в дугу, а все природа брала свое; один я, несчастный, лепил самого себя,
словно мягкий воск, и жалкая моя природа ни малейшего не оказывала сопротивления!
Жизнь вел я уединенную,
словно монах
какой; снюхивался с отставными поручиками, удрученными, подобно мне, жаждой знанья, весьма, впрочем, тугими на понимание и не одаренными даром слова; якшался с тупоумными семействами из Пензы и других хлебородных губерний; таскался по кофейным, читал журналы, по вечерам ходил в театр.
Целых два года я провел еще после того за границей: был в Италии, постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг,
словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник; словом, и тут вел себя,
как все.
Я глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отделявшиеся от розового неба; в гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха мирно похрапывала, сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света, Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел,
словно чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихала и только изредка чирикала,
как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли…
Лицо, взгляд, голос, каждое движенье — все существо незнакомца дышало сумасбродной отвагой и гордостью непомерной, небывалой; его бледно-голубые, стеклянные глаза разбегались и косились,
как у пьяного; он закидывал голову назад, надувал щеки, фыркал и вздрагивал всем телом,
словно от избытка достоинства, — ни дать ни взять,
как индейский петух.
Издали виднелся небольшой его домик; он торчал на голом месте в полуверсте от деревни,
как говорится, «на юру»,
словно ястреб на пашне.
Он пихнул его ногой. Бедняк поднялся тихо, сронил хлеб долой с носа и пошел,
словно на цыпочках, в переднюю, глубоко оскорбленный. И действительно: чужой человек в первый раз приехал, а с ним вот
как поступают.
То вдруг она умолкала, опускалась в изнеможенье,
словно неохотно щипала струны, и Чертопханов останавливался, только плечиком подергивал да на месте переминался, а Недопюскин покачивал головой,
как фарфоровый китаец; то снова заливалась она
как безумная, выпрямливала стан и выставляла грудь, и Чертопханов опять приседал до земли, подскакивал под самый потолок, вертелся юлой, вскрикивал: «Живо!»…
Она перед тем просидела дня три в уголку, скорчившись и прижавшись к стенке,
как раненая лисица, — и хоть бы слово кому промолвила, все только глазами поводила, да задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да руками перебирала,
словно куталась.
Но он не отбежал еще пятидесяти шагов,
как вдруг остановился,
словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах,
словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да
как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
— Значит, с лишком год с тех пор протек, а конь ваш,
как тогда был серый в яблоках, так и теперь; даже
словно темнее стал.
Как же так? Серые-то лошади в один год много белеют.
Чертопханов дрогнул…
словно кто рогатиной толкнул его против сердца. И в самом деле: серая масть-то ведь меняется!
Как ему такая простая мысль до сих пор в голову не пришла?
Вдруг раздалось резкое гиканье, тройка перед нами
словно взвилась, понеслась и, доскакав до мостика, разом остановилась
как вкопанная немного сбоку дороги. Сердце во мне так и упало.