Неточные совпадения
— Ну,
так отчего
же ты не откупаешься?
Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»… Но, может быть, не все мои читатели знают, что
такое тяга. Слушайте
же, господа.
«
Так обними
же меня…» Скажу вам откровенно: я не понимаю, как я в ту ночь с ума не сошел.
Надо
же несчастье
такое, что меня Трифоном зовут.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след
таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как
же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят
так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их
же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
— Как
же это ты рыболов, а лодка у тебя в
такой неисправности?
— Однако
же, если трава
так сильна, — заметил Владимир, —
так и грести нельзя будет.
— А вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я
так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется. Говорят: вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили… Как
же!
— Нет, батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница — царство ей небесное! — никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало, говорит: «Ведь живу
же я
так, в девках, что за баловство! чего им надо?»
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где
же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как
же это я сюда зашел?
Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Мальчики сидели вокруг их; тут
же сидели и те две собаки, которым
так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь
же познакомить с ними читателя.)
— Ну,
так как
же ты его слышал? — спросил Федя.
Захотят его, например, взять хрестьяне: выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет —
так отведет им глаза, что они
же сами друг друга побьют.
Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою
же дворную собаку
так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет».
— Ну, телега… телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном… — Телега!.. А на чем
же вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что
такое?
— Нет, дойдет, — возразил он тем
же равнодушно-ленивым голосом. — Что ей… Дойдет и
так… Ступай.
— Нет… какое…
так… — ответил он, как бы нехотя, и с того
же мгновенья впал в прежнюю молчаливость.
Сам
же, в случае
так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой», или: «Что с тобою, друг мой, опомнись», — причем только слегка стискивает зубы и кривит рот.
— Ну,
так чем
же он тебя замучил? — заговорил он, глядя на старика сквозь усы.
— Кому
же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну,
так как же-с? — продолжал незнакомый мне голос, — чем
же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.
— Ну,
так как
же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить…
Так уж и быть, Николай Еремеич,
так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?
Бывало, сядет она против гостя, обопрется тихонько на локоть и с
таким участием смотрит ему в глаза,
так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в голову придет мысль: «Какая
же ты славная женщина, Татьяна Борисовна!
Ну,
так кричи
же; „Разбойник Бонапартишка!“ — „А ты мне сахару дай!“ — „Экой!..“
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать
такую, как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила бы ее, наконец, совершенно, если бы, во-первых, недели через две не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если бы не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас
же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она, как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.
Татьяна Борисовна отправила к племяннику двести пятьдесят рублей. Через два месяца он потребовал еще; она собрала последнее и выслала еще. Не прошло шести недель после вторичной присылки, он попросил в третий раз, будто на краски для портрета, заказанного ему княгиней Тертерешеневой. Татьяна Борисовна отказала. «В
таком случае, — написал он ей, — я намерен приехать к вам в деревню для поправления моего здоровья». И действительно, в мае месяце того
же года Андрюша вернулся в Малые Брыки.
«Куда
же вы, Василий Дмитрич?» — «Куда? вестимо куда, домой, коли
так плохо.
Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе как Обалдуем, и он сам величал себя тем
же прозвищем:
так хорошо оно к нему пристало.
И между тем ни одной попойки на сорок верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут
же между гостями, —
так уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло.
Дикий-Барин (
так его прозвали; настоящее
же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
— Ну,
так велите
же мне самовар поставить. Подождем, делать нечего.
— Согласен, — отвечал он, — я с вами согласен. Да все
же нужно
такое, особенное расположение! Иной мужика дерет как липку, и ничего! а я… Позвольте узнать, вы сами из Питера или из Москвы?
— «
Так отчего
же вы мне ее уступить не хотите?» — «Оттого, что мне не угодно; не угодно, да и все тут.
Вот приезжает и говорит:
так и
так, Петр Петрович, — как
же вы это
так?..
— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору не говори. Я твоего
же добра желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка,
так сказать; и твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все
же ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.
«Однако ж это странно, — замечает другой экзаменатор, — что
же вы, как немой, стоите? ну, не знаете, что ли?
так так и скажите».
Так зачем
же ты таскался за границу?
— «Да помилуйте, — возразил я с досадой, — какая
же разница между мною и господином Орбассановым?» Исправник вынул трубку изо рта, вытаращил глаза — и
так и прыснул.
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом
же я, как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку,
так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда.
Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не сталкивались… Засим прощайте.
—
Так зачем
же он у него поселился?
Между прочими выдумками соорудил он однажды, по собственным соображениям,
такую огромную семейственную карету, что, несмотря на дружные усилия согнанных со всего села крестьянских лошадей вместе с их владельцами, она на первом
же косогоре завалилась и рассыпалась.
Деревня Бесселендеевка состояла всего из двадцати двух душ крестьян; никто о ней не сожалел сильно,
так почему
же, при случае, не потешиться?
Чертопханов, правда, по-русски читал мало, по-французски понимал плохо, до того плохо, что однажды на вопрос гувернера из швейцарцев: «Vous parlez français, monsieur?» [Вы говорите по-французски, сударь? (фр.)] отвечал: «
Же не разумею, — и, подумав немного, прибавил: — па», — но все-таки он помнил, что был на свете Вольтер, преострый сочинитель, и что Фридрих Великий, прусский король, на военном поприще тоже отличался.
— Как
же это
так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего не видала — и вдруг: стосковалась! Сём-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула — да и пошла. Всякое уважение получала не хуже барыни…
— Ну, хоть денег у меня возьми — а то как
же так без гроша? Но лучше всего: убей ты меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз!
«Это Малек-Адель ржет! — подумалось ему… — Это его ржание! Но отчего
же так далеко? Батюшки мои… Не может быть…»
А для тебя, Порфирий, одна инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака,
так сию
же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!
— Что ты врешь? — сумрачно перебил Чертопханов, — какой
такой другой конь? Это тот
же самый; это Малек-Адель… Я его отыскал. Болтает зря…
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой, как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми и жадными глазами. — Как
же так, господин? Коня-то вашего, дай Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.