Неточные совпадения
— Что-то на дачу больно похоже будет…
а впрочем, это все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире так не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…
—
А вот на
что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю,
что у нее там внутри делается;
а так как мы с тобой те же лягушки, только
что на ногах ходим, я и буду знать,
что и у нас внутри делается.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова),
а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в
чем не стеснял моей свободы.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он,
что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных;
а с лица не сходила краска, и сердце билось.
— Точно, точно. Так этот лекарь его отец. Гм! — Павел Петрович повел усами. — Ну,
а сам господин Базаров, собственно,
что такое? — спросил он с расстановкой.
— Я уже доложил вам,
что ни во
что не верю; и
что такое наука — наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, звания;
а наука вообще не существует вовсе.
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того,
чему тебя учили,
а там — хвать! — оказывается,
что все это вздор, и тебе говорят,
что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и
что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в то время старики носили ночные колпаки.]
Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
«
Чего же хочу я еще?» — спрашивал он себя,
а сердце все ныло.
— Я? — спросила она и медленно подняла на него свой загадочный взгляд. — Знаете ли,
что это очень лестно? — прибавила она с незначительною усмешкой,
а глаза глядели все так же странно.
И те и другие считали его гордецом; и те и другие его уважали за его отличные, аристократические манеры, за слухи о его победах; за то,
что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы; за то,
что он вообще хорошо обедал,
а однажды даже пообедал с Веллингтоном [Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель; в 1815 году при содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо.] у Людовика-Филиппа; [Людовик-Филипп, Луи-Филипп — французский король (1830–1848); февральская революция 1848 года заставила Людовика-Филиппа отречься от престола и бежать в Англию, где он и умер.] за то,
что он всюду возил с собою настоящий серебряный несессер и походную ванну; за то,
что от него пахло какими-то необыкновенными, удивительно «благородными» духами; за то,
что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали также за его безукоризненную честность.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. —
А я все-таки скажу,
что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того,
что ни на
что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь,
что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен,
что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому
что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
Николай Петрович не унывал, но частенько вздыхал и задумывался: он чувствовал,
что без денег дело не пойдет,
а деньги у него почти все перевелись.
— Да полфунта довольно будет, я полагаю.
А у вас здесь, я вижу, перемена, — прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и по лицу Фенечки. — Занавески вот, — промолвил он, видя,
что она его не понимает.
— Вижу, вижу… Ничего, все в порядке: зубастый будет. Если
что случится, скажите мне.
А сами вы здоровы?
—
А ко мне пойдет? — спросил Аркадий, который, постояв некоторое время в отдалении, приблизился к беседке. Он поманил к себе Митю, но Митя откинул голову назад и запищал,
что очень смутило Фенечку.
— Эка важность! Русский человек только тем и хорош,
что он сам о себе прескверного мнения. Важно то,
что дважды два четыре,
а остальное все пустяки.
— Вот как мы с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета.
Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием,
а выходит,
что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот
чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так
что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, —
а они говорят,
что песенка моя спета. Да
что, брат, я сам начинаю думать,
что она точно спета.
Тогдашние тузы в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать,
что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, —
а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать,
что аристократизм — принсип,
а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
—
А хоть бы и так? — воскликнул Базаров. — Народ полагает,
что когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает.
Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом — он русский,
а разве я сам не русский?
—
Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление,
а кто вам сказал,
что оно во мне случайно,
что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?
—
А вот
что мы делаем. Прежде, в недавнее еще время, мы говорили,
что чиновники наши берут взятки,
что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда…
—
А потом мы догадались,
что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда,
что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали,
что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся,
что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о
чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого,
что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому
что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
Чем другим,
а этим грехом не грешны, — произнес сквозь зубы Базаров.
И не говорите мне,
что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, [Маратель, писака (фр.).] тапёр, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас, потому
что они представители цивилизации,
а не грубой монгольской силы!
Да вспомните, наконец, господа сильные,
что вас всего четыре человека с половиною,
а тех — миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования, которые раздавят вас!
Рафаэля [Рафаэль Санти (1483–1520) — величайший итальянский художник.] считают чуть не дураком, потому
что это, мол, авторитет;
а сами бессильны и бесплодны до гадости;
а у самих фантазия дальше «Девушки у фонтана» не хватает, хоть ты
что!
Она ужасно обиделась,
а я подумал:
что делать?
«Брат говорит,
что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется,
что они дальше от истины, нежели мы,
а в то же время я чувствую,
что за ними есть что-то,
чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами…
Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом,
что они становились похожи на стволы сосен,
а листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей.
Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась,
а он с изумлением заметил,
что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался.
— Знаешь ли
что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня,
что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода;
а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
—
А?
Что?
Что такое?
Что вы говорите? — напряженно повторяет сановник.
— Я советую тебе, друг мой, съездить с визитом к губернатору, — сказал он Аркадию, — ты понимаешь, я тебе это советую не потому, чтоб я придерживался старинных понятий о необходимости ездить к властям на поклон,
а просто потому,
что губернатор порядочный человек; притом же ты, вероятно, желаешь познакомиться с здешним обществом… ведь ты не медведь, надеюсь?
А он послезавтра дает большой бал.
—
А вы-то
что ж, господин Кирсанов? — подхватил Ситников. — Пожалуйте и вы; без вас нельзя.
Дело дошло наконец до того,
что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада»,
а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при словах...
Матвей Ильич был настоящим «героем праздника», губернский предводитель объявлял всем и каждому,
что он приехал собственно из уважения к нему,
а губернатор, даже и на бале, даже оставаясь неподвижным, продолжал «распоряжаться».
— Танцую.
А вы почему думаете,
что я не танцую? Или я вам кажусь слишком стара?
— Ну
что? — спросил Базаров Аркадия, как только тот вернулся к нему в уголок, — получил удовольствие? Мне сейчас сказывал один барин,
что эта госпожа — ой-ой-ой; да барин-то, кажется, дурак. Ну,
а по-твоему,
что она, точно — ой-ой-ой?
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь,
что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил,
что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное,
а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор,
что они справедливы.
Ее не любили в губернии, ужасно кричали по поводу ее брака с Одинцовым, рассказывали про нее всевозможные небылицы, уверяли,
что она помогала отцу в его шулерских проделках,
что и за границу она ездила недаром,
а из необходимости скрыть несчастные последствия…
— Благодарствуйте,
что сдержали слово, — начала она, — погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет на фортепьяно. Вам, мсьё Базаров, это все равно; но вы, мсьё Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот и все наше общество.
А теперь сядем.
Одинцова произнесла весь этот маленький спич [Спич (англ.) — речь, обычно застольная, по поводу какого-либо торжества.] с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию. Оказалось,
что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром заговорил о покойнице;
а Базаров между тем принялся рассматривать альбомы. «Какой я смирненький стал», — думал он про себя.
— Потому
что, сколько я могу судить, у вас нрав спокойный и холодный,
а для спора нужно увлечение.
— Может быть, вам лучше знать. Итак, вам угодно спорить, — извольте. Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в вашем альбоме,
а вы мне заметили,
что это меня занять не может. Вы это сказали оттого,
что не предполагаете во мне художественного смысла, — да, во мне действительно его нет; но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например.
—
А на
что он нужен, позвольте спросить?
— Во-первых, на это существует жизненный опыт;
а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди,
что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
Катя неохотно приблизилась к фортепьяно; и Аркадий, хотя точно любил музыку, неохотно пошел за ней: ему казалось,
что Одинцова его отсылает,
а у него на сердце, как у всякого молодого человека в его годы, уже накипало какое-то смутное и томительное ощущение, похожее на предчувствие любви. Катя подняла крышку фортепьяно и, не глядя на Аркадия, промолвила вполголоса...
Она была не то
что робка,
а недоверчива и немного запугана воспитавшею ее сестрой,
чего, разумеется, та и не подозревала.