Неточные совпадения
У него в пятнадцати верстах от постоялого дворика хорошее имение в двести душ, или, как он выражается с
тех пор, как размежевался с крестьянами
и завел «ферму», — в две тысячи десятин земли.
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый
тот день, когда уже прибыло известие об его определении,
и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким».
В 1835 году Николай Петрович вышел из университета кандидатом, [Кандидат — лицо, сдавшее специальный «кандидатский экзамен»
и защитившее специальную письменную работу по окончании университета, первая ученая степень, установленная в 1804 г.]
и в
том же году генерал Кирсанов, уволенный в отставку за неудачный смотр, приехал в Петербург с женою на житье.
Между
тем Николай Петрович успел, еще при жизни родителей
и к немалому их огорчению, влюбиться в дочку чиновника Преполовенского, бывшего хозяина его квартиры, миловидную
и, как говорится, развитую девицу: она в журналах читала серьезные статьи в отделе «Наук».
Аркаша…» — беспрестанно вертелось у него в голове; он пытался думать о чем-нибудь другом,
и опять возвращались
те же мысли.
Николай Петрович быстро обернулся
и, подойдя к человеку высокого роста, в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую
тот не сразу ему подал.
— Я здесь с коляской, но
и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между
тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку
и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная,
и вот я не знаю, как твой приятель…
— Так вот как, наконец ты кандидат
и домой приехал, — говорил Николай Петрович, потрогивая Аркадия
то по плечу,
то по колену. — Наконец!
— Полагать надо, что в город. В кабак, — прибавил он презрительно
и слегка наклонился к кучеру, как бы ссылаясь на него. Но
тот даже не пошевельнулся: это был человек старого закала, не разделявший новейших воззрений.
Поля, все поля тянулись вплоть до самого небосклона,
то слегка вздымаясь,
то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса
и, усеянные редким
и низким кустарником, вились овраги, напоминая глазу их собственное изображение на старинных планах екатерининского времени.
Попадались
и речки с обрытыми берегами,
и крошечные пруды с худыми плотинами,
и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами,
и покривившиеся молотильные сарайчики с плетенными из хвороста стенами
и зевающими воротищами [Воротище — остатки ворот без створок.] возле опустелых гумен,
и церкви,
то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой,
то деревянные с наклонившимися крестами
и разоренными кладбищами.
Все кругом золотисто зеленело, все широко
и мягко волновалось
и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья, кусты
и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы
то кричали, виясь над низменными лугами,
то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых ее волнах.
Он сбросил с себя шинель
и так весело, таким молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что
тот опять его обнял.
Павел Петрович вынул из кармана панталон свою красивую руку с длинными розовыми ногтями, руку, казавшуюся еще красивей от снежной белизны рукавчика, застегнутого одиноким крупным опалом,
и подал ее племяннику. Совершив предварительно европейское «shake hands», [Рукопожатие (англ.).] он три раза, по-русски, поцеловался с ним,
то есть три раза прикоснулся своими душистыми усами до его щек,
и проговорил...
Аркадий сообщил несколько петербургских новостей, но он ощущал небольшую неловкость,
ту неловкость, которая обыкновенно овладевает молодым человеком, когда он только что перестал быть ребенком
и возвратился в место, где привыкли видеть
и считать его ребенком.
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие
и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники,
то есть прогресс!
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки, быть может руки нянюшки,
те ласковые, добрые
и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну,
и вздохнул,
и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
— А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им
и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой
те же лягушки, только что на ногах ходим, я
и буду знать, что
и у нас внутри делается.
Между
тем Николай Петрович тоже проснулся
и отправился к Аркадию, которого застал одетым. Отец
и сын вышли на террасу, под навес маркизы; возле перил, на столе, между большими букетами сирени, уже кипел самовар. Явилась девочка,
та самая, которая накануне первая встретила приезжих на крыльце,
и тонким голосом проговорила...
Голос Аркадия дрожал сначала: он чувствовал себя великодушным, однако в
то же время понимал, что читает нечто вроде наставления своему отцу; но звук собственных речей сильно действует на человека,
и Аркадий произнес последние слова твердо, даже с эффектом.
Казалось, ей
и совестно было, что она пришла,
и в
то же время она как будто чувствовала, что имела право прийти.
Базаров вернулся, сел за стол
и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели на него, а Аркадий украдкой посматривал
то на отца,
то на дядю.
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть
того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что все это вздор,
и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются
и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в
то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
Он с детства отличался замечательною красотой; к
тому же он был самоуверен, немного насмешлив
и как-то забавно желчен — он не мог не нравиться.
В
то время в петербургском свете изредка появлялась женщина, которую не забыли до сих пор, княгиня Р. У ней был благовоспитанный
и приличный, но глуповатый муж
и не было детей.
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые могли бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью: она уже не смеялась
и не шутила с
тем, кого избирала,
и слушала его
и глядела на него с недоумением.
Не раз, возвращаясь к себе домой после нежного свидания, Кирсанов чувствовал на сердце
ту разрывающую
и горькую досаду, которая поднимается в сердце после окончательной неудачи.
Он вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников,
и отправился вслед за княгиней; года четыре провел он в чужих краях,
то гоняясь за нею,
то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие… но ничто не помогало.
Она тихонько выехала из Бадена
и с
тех пор постоянно избегала Кирсанова.
— Я был еще глуп
и суетлив тогда, — отвечал Павел Петрович, — с
тех пор я угомонился, если не поумнел. Теперь, напротив, если ты позволишь, я готов навсегда у тебя поселиться.
Зато, поселившись однажды в деревне, он уже не покидал ее, даже
и в
те три зимы, которые Николай Петрович провел в Петербурге с сыном.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о
том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь
и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится
и нюхает одеколон…
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви
и, когда ему эту карту убили, раскис
и опустился до
того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку
и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Это дядя, — промолвила Фенечка, склоняя к нему свое лицо
и слегка его встряхивая, между
тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.
Николай Петрович в
то время только что переселился в новую свою усадьбу
и, не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.
В
тот же день
и Базаров познакомился с Фенечкой. Он вместе с Аркадием ходил по саду
и толковал ему, почему иные деревца, особенно дубки, не принялись.
— Bene. [Хорошо (лат.).] Мне нравится в ней
то, что она не слишком конфузится. Иной, пожалуй, это-то
и осудил бы в ней. Что за вздор? чего конфузиться? Она мать — ну
и права.
— Эка важность! Русский человек только
тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно
то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки.
—
И природа пустяки в
том значении, в каком ты ее понимаешь. Природа не храм, а мастерская,
и человек в ней работник.
Фенечка, в особенности, до
того с ним освоилась, что однажды ночью велела разбудить его: с Митей сделались судороги;
и он пришел
и, по обыкновению полушутя, полузевая, просидел у ней часа два
и помог ребенку.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай Петрович вышел к ним навстречу в сад
и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги
и голоса обоих молодых людей. Они шли по
ту сторону беседки
и не могли его видеть.
— Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между
тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду.
И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Вот как мы с тобой, — говорил в
тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров
и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно
и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед,
и понять мы друг друга не можем.
Схватка произошла в
тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный
и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в
тот вечер он чувствовал себя не в духе
и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Тогдашние тузы в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки,
и в
то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
— Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, — говорил между
тем Базаров, — подумаешь, сколько иностранных…
и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны.
Эта последняя фраза, видимо, не понравилась Базарову; от нее веяло философией,
то есть романтизмом, ибо Базаров
и философию называл романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
— А вы говорите с ним
и презираете его в
то же время.
— Не беспокойся, — промолвил он. — Я не позабудусь именно вследствие
того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин… господин доктор. Позвольте, — продолжал он, обращаясь снова к Базарову, — вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз в ходу
и всегда оказывался несостоятельным…
— Так вот как! — промолвил он странно спокойным голосом. — Нигилизм всему горю помочь должен,
и вы, вы наши избавители
и герои. Но за что же вы других-то, хоть бы
тех же обличителей, честите? Не так же ли вы болтаете, как
и все?