Неточные совпадения
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый тот
день, когда уже прибыло известие об его определении, и, пролежав два месяца в постели,
на всю жизнь остался «хроменьким».
(Аркадий указал глазами
на Петра.) Il est libre, en effet, [Он в самом
деле вольный (фр.).] — заметил вполголоса Николай Петрович, — но ведь он — камердинер.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился
на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого
дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
— Чему ж ты удивляешься? — весело заговорил Николай Петрович. — В кои-то веки дождался я Аркаши… Я со вчерашнего
дня и насмотреться
на него не успел.
Павел Петрович недолго присутствовал при беседе брата с управляющим, высоким и худым человеком с сладким чахоточным голосом и плутовскими глазами, который
на все замечания Николая Петровича отвечал: «Помилуйте-с, известное дело-с» — и старался представить мужиков пьяницами и ворами.
Хозяйственные дрязги наводили
на него тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович, несмотря
на все свое рвение и трудолюбие, не так принимается за
дело, как бы следовало; хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы.
И в самом
деле, есть ли
на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери с здоровым ребенком
на руках?
Наступили лучшие
дни в году — первые
дни июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и отправлялся версты за две, за три, не гулять — он прогулок без цели терпеть не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия.
На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
Схватка произошла в тот же
день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться
на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию
на другой
день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все
на свете вздор! — и
дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом
деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
На другой
день он уехал с Базаровым в ***. Молодежь в Марьине пожалела об их отъезде; Дуняша даже всплакнула… но старичкам вздохнулось легко.
— Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия особа, — говорил
на следующий
день Аркадию Базаров, поднимаясь вместе с ним по лестнице гостиницы, в которой остановилась Одинцова. — Чувствует мой нос, что тут что-то неладно.
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что
на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика —
дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
Три
дня спустя оба приятеля катили по дороге в Никольское.
День стоял светлый и не слишком жаркий, и ямские сытые лошадки дружно бежали, слегка помахивая своими закрученными и заплетенными хвостами. Аркадий глядел
на дорогу и улыбался, сам не зная чему.
Перед обедом общество опять сходилось для беседы или для чтения; вечер посвящался прогулке, картам, музыке; в половине одиннадцатого Анна Сергеевна уходила к себе в комнату, отдавала приказания
на следующий
день и ложилась спать.
— Помилуйте, батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В город по господским
делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули по пути, то есть — посмотреть
на вашу милость… а то как же можно беспокоить!
Вечером того же
дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней
на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
На следующий
день, когда Одинцова явилась к чаю, Базаров долго сидел, нагнувшись над своею чашкою, да вдруг взглянул
на нее…
Одинцова не изъявила особенного удивления, когда
на другой
день Аркадий сказал ей, что уезжает с Базаровым; она казалась рассеянною и усталою.
Тогда Ситников вскочил в коляску и, загремев
на двух проходивших мужиков: «Наденьте шапки, дураки!» — потащился в город, куда прибыл очень поздно и где
на следующий
день у Кукшиной сильно досталось двум «противным гордецам и невежам».
«Ну как скажет
на два
дня», — думала она, и сердце у ней замирало.
— Я думаю: хорошо моим родителям жить
на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами — кутит, одним словом; и матери моей хорошо:
день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я…
Не совсем приятно было в нем только то, что он то и
дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя
на лице, и при этом иногда давил их.
«Молодые люди до этого не охотники», — твердил он ей (нечего говорить, каков был в тот
день обед: Тимофеич собственною персоной скакал
на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами, ершами и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные
на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
— Нет! — говорил он
на следующий
день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни
на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Да!
На короткое время… Хорошо. — Василий Иванович вынул платок и, сморкаясь, наклонился чуть не до земли. — Что ж? это… все будет. Я было думал, что ты у нас… подольше. Три
дня… Это, это, после трех лет, маловато; маловато, Евгений!
Базаров с Аркадием уехали
на другой
день.
И Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж и, уже нигде не останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно
на следующий
день вечером. В продолжение всей дороги ни тот, ни другой не упомянул даже имени Одинцовой; Базаров в особенности почти не раскрывал рта и все глядел в сторону, прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.
Дуняша бегала взад и вперед как угорелая и то и
дело хлопала дверями; а Петр даже в третьем часу ночи все еще пытался сыграть
на гитаре вальс-казак.
Николай Петрович определил было денежный штраф за потраву, но
дело обыкновенно кончалось тем, что, постояв
день или два
на господском корме, лошади возвращались к своим владельцам.
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали
раздела, жены их не могли ужиться в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось
на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
На другой
день после приезда в Марьино он принялся за своих лягушек, за инфузории, за химические составы и все возился с ними.
Он промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним
на следующий
день,
на его вопрос: «Зачем он не послал за ним?» — отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: «Ведь вы, помнится, сами говорили, что не верите в медицину?» Так проходили
дни.
Он велел Петру прийти к нему
на следующий
день чуть свет для важного
дела...
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала
на ней, еще не тронутая со вчерашнего
дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул
на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
Раздался топот конских ног по дороге… Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел
на него как-то странно, не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. «Вот этот тоже рано встал, — подумал Базаров, — да, по крайней мере, за
делом, а мы?»
Павел Петрович старался не глядеть
на Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел; он стыдился своей заносчивости, своей неудачи, стыдился всего затеянного им
дела, хотя и чувствовал, что более благоприятным образом оно кончиться не могло.
(Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый
день сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только
на самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.)
Николай Петрович то и
дело входил
на цыпочках к брату и
на цыпочках выходил от него; тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: «Couchez-vous», [Ложитесь (фр.).] — и просил пить.
Николай Петрович заставил раз Фенечку поднести ему стакан лимонаду; Павел Петрович посмотрел
на нее пристально и выпил стакан до
дна.
Базаров явился к нему
на другой
день, часов в восемь. Он успел уже уложиться и выпустить
на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц.
Однажды —
дело было утром — Павел Петрович хорошо себя чувствовал и перешел с постели
на диван, а Николай Петрович, осведомившись об его здоровье, отлучился
на гумно. Фенечка принесла чашку чаю и, поставив ее
на столик, хотела было удалиться. Павел Петрович ее удержал.
— Я Николая Петровича одного
на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я
на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком
деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
— Тише, тише, — перебил его Павел Петрович. — Не разбереди ногу твоего благоразумного брата, который под пятьдесят лет дрался
на дуэли, как прапорщик. Итак, это
дело решенное: Фенечка будет моею… belle-soeur. [Свояченицей (фр.).]
Одну из них, богиню Молчания, с пальцем
на губах, привезли было и поставили; но ей в тот же
день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
На другой
день по приезде Базарова Катя сидела
на своей любимой скамье, и рядом с нею сидел опять Аркадий. Он упросил ее пойти с ним в «портик».
На следующий
день, рано поутру, Анна Сергеевна велела позвать Базарова к себе в кабинет и с принужденным смехом подала ему сложенный листок почтовой бумаги. Это было письмо от Аркадия: он в нем просил руки ее сестры.
— Так ты задумал гнездо себе свить? — говорил он в тот же
день Аркадию, укладывая
на корточках свой чемодан. — Что ж?
дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
Он должен был
на следующий
день ехать в Марьино, к Николаю Петровичу.