Неточные совпадения
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя
не только
не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен
был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый тот день, когда уже прибыло известие об его определении, и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким».
Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда
не расставались, читали вместе, играли в четыре руки на фортепьяно,
пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичным двором, он изредка ездил на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос — тоже хорошо и тихо.
Слуга, из чувства приличия, а может
быть, и
не желая остаться под барским глазом, зашел под ворота и закурил трубку.
— Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса
есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между тем как Аркадий
пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и вот я
не знаю, как твой приятель…
— Полагать надо, что в город. В кабак, — прибавил он презрительно и слегка наклонился к кучеру, как бы ссылаясь на него. Но тот даже
не пошевельнулся: это
был человек старого закала,
не разделявший новейших воззрений.
— Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году, — продолжал Николай Петрович, обращаясь к сыну. —
Не платят оброка. [Оброк — более прогрессивная по сравнению с барщиной денежная форма эксплуатации крестьян. Крестьянин заранее «обрекался» дать помещику определенную сумму денег, и тот отпускал его из имения на заработки.] Что ты
будешь делать?
— Что-то на дачу больно похоже
будет… а впрочем, это все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире так
не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…
Я решился
не держать больше у себя вольноотпущенных, бывших дворовых, или по крайней мере
не поручать им никаких должностей, где
есть ответственность.
—
Не называй ее, пожалуйста, громко… Ну да… она теперь живет у меня. Я ее поместил в доме… там
были две небольшие комнатки. Впрочем, это все можно переменить.
— Теперь уж недалеко, — заметил Николай Петрович, — вот стоит только на эту горку подняться, и дом
будет виден. Мы заживем с тобой на славу, Аркаша; ты мне помогать
будешь по хозяйству, если только это тебе
не наскучит. Нам надобно теперь тесно сойтись друг с другом, узнать друг друга хорошенько,
не правда ли?
Николай Петрович умолк, а Аркадий, который начал
было слушать его
не без некоторого изумления, но и
не без сочувствия, поспешил достать из кармана серебряную коробочку со спичками и послал ее Базарову с Петром.
—
Поесть действительно
не худо, — заметил, потягиваясь, Базаров и опустился на диван.
Особенно Базаров почти ничего
не говорил, но
ел много.
— Да ведь ты
не знаешь, — ответил Аркадий, — ведь он львом
был в свое время. Я когда-нибудь расскажу тебе его историю. Ведь он красавцем
был, голову кружил женщинам.
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь
не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники, то
есть прогресс!
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки,
быть может руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он
не молился.
Бог знает, где бродили его мысли, но
не в одном только прошедшем бродили они: выражение его лица
было сосредоточенно и угрюмо, чего
не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
— А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда
не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и
буду знать, что и у нас внутри делается.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень
было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты
не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало
быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу
не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем
не стеснял моей свободы.
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. — Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка
не стоила… Это
не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно
было прийти сюда при тебе, особенно в первый день твоего приезда.
Но Аркадий уже
не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли
не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе
не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства
были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица
не сходила краска, и сердце билось.
— Мы познакомились, отец! — воскликнул он с выражением какого-то ласкового и доброго торжества на лице. — Федосья Николаевна, точно, сегодня
не совсем здорова и придет попозже. Но как же ты
не сказал мне, что у меня
есть брат? Я бы уже вчера вечером его расцеловал, как я сейчас расцеловал его.
Аркадий подошел к дяде и снова почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нем
был изящный утренний, в английском вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда,
не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упирались в выбритый подбородок.
— Нигилист, — проговорил Николай Петрович. — Это от латинского nihil, ничего,сколько я могу судить; стало
быть, это слово означает человека, который… который ничего
не признает?
— Нет,
не все равно. Нигилист — это человек, который
не склоняется ни перед какими авторитетами, который
не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни
был окружен этот принцип.
— Вы столь высокого мнения о немцах? — проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын
не только
не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса
было что-то грубое, почти дерзкое.
— Вот как, — промолвил Павел Петрович и, словно засыпая, чуть-чуть приподнял брови. — Вы, стало
быть, искусства
не признаете?
— Я уже доложил вам, что ни во что
не верю; и что такое наука — наука вообще?
Есть науки, как
есть ремесла, звания; а наука вообще
не существует вовсе.
Он с детства отличался замечательною красотой; к тому же он
был самоуверен, немного насмешлив и как-то забавно желчен — он
не мог
не нравиться.
Павел Петрович ни одного вечера
не проводил дома, славился смелостию и ловкостию (он ввел
было гимнастику в моду между светскою молодежью) и прочел всего пять-шесть французских книг.
Она
была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы
не назвал; во всем ее лице только и
было хорошего, что глаза, и даже
не самые глаза — они
были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
Тяжело
было Павлу Петровичу даже тогда, когда княгиня Р. его любила; но когда она охладела к нему, а это случилось довольно скоро, он чуть с ума
не сошел.
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она так страстно его
не любила… но через месяц все уже
было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда.
— Я
был еще глуп и суетлив тогда, — отвечал Павел Петрович, — с тех пор я угомонился, если
не поумнел. Теперь, напротив, если ты позволишь, я готов навсегда у тебя поселиться.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже
не говорю о том, что он
не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может
быть,
не знаешь, у них
не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
— Может
быть, только у него сердце предоброе. И он далеко
не глуп. Какие он мне давал полезные советы… особенно… особенно насчет отношений к женщинам.
— Да полфунта довольно
будет, я полагаю. А у вас здесь, я вижу, перемена, — прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и по лицу Фенечки. — Занавески вот, — промолвил он, видя, что она его
не понимает.
В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно
не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, — больше ничего нельзя
было разобрать; а над Фенечкой — Ермолов, [Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, герой Отечественной войны 1812 года.
— Я думаю,
не лучше ли
будет на первое время.
— Надо серебристых тополей побольше здесь сажать, да елок, да, пожалуй, липок, подбавивши чернозему. Вон беседка принялась хорошо, — прибавил он, — потому что акация да сирень — ребята добрые, ухода
не требуют. Ба! да тут кто-то
есть.
Аркадий,
не без замешательства, объяснил ему в коротких словах, кто
была Фенечка.
Прокофьич, по-своему,
был аристократ
не хуже Павла Петровича.
— Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда
не годится. Ведь он
не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же
быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Вот как мы с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может
быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга
не можем.
— И я
не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя
есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт с ним!
будет с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь
был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
— Ну, я так скоро
не сдамся, — пробормотал его брат. — У нас еще
будет схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго
не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя
не в духе и молча
выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Эта последняя фраза, видимо,
не понравилась Базарову; от нее веяло философией, то
есть романтизмом, ибо Базаров и философию называл романтизмом; но он
не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
— Как ничего
не доказывает? — пробормотал изумленный Павел Петрович. — Стало
быть, вы идете против своего народа?
—
Не беспокойся, — промолвил он. — Я
не позабудусь именно вследствие того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин… господин доктор. Позвольте, — продолжал он, обращаясь снова к Базарову, — вы, может
быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете,
был уже
не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным…