Неточные совпадения
Сергей Николаевич, кругленький человек с пухленьким белокурым лицом, посмотрел сперва
на хозяина, потом поднял
глаза к потолку.
Ружье мое соскользнуло
на траву, я все забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и шейку, и красивые руки, и слегка растрепанные белокурые волосы под белым платочком, и этот полузакрытый, умный
глаз, и эти ресницы, и нежную щеку под ними…
Я увидал огромные серые
глаза на подвижном, оживленном лице — и все это лицо вдруг задрожало, засмеялось, белые зубы сверкнули
на нем, брови как-то забавно поднялись…
Я смутился еще более, однако поднял
на нее
глаза. Она улыбнулась, только не прежней, а другой, одобрительной улыбкой.
Я тоже встал и, положив связку шерсти и клубок
на оконницу, вышел в гостиную и остановился в недоумении. Посредине комнаты лежал, растопыря лапки, полосатый котенок; Зинаида стояла перед ним
на коленях и осторожно поднимала ему мордочку. Возле княгини, заслонив почти весь простенок между окнами, виднелся белокурый и курчавый молодец, гусар с румяным лицом и
глазами навыкате.
Я стоял неподвижно
на одном месте и не знал — засмеяться ли мне, сказать ли что-нибудь, или так промолчать. Вдруг, сквозь раскрытую дверь передней, мне бросилась в
глаза фигура нашего лакея Федора. Он делал мне знаки. Я машинально вышел к нему.
Она обернулась, но не остановилась, отвела рукою широкую голубую ленту своей круглой соломенной шляпы, посмотрела
на меня, тихонько улыбнулась и опять устремила
глаза в книжку.
Отец остановился и, круто повернувшись
на каблуках, пошел назад. Поравнявшись с Зинаидой, он вежливо ей поклонился. Она также ему поклонилась, не без некоторого изумления
на лице, и опустила книгу. Я видел, как она провожала его
глазами. Мой отец всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто; но никогда его фигура не показалась мне более стройной, никогда его серая шляпа не сидела красивее
на его едва поредевших кудрях.
Отец почтительно ей поклонился и проводил ее до двери передней. Я стоял тут же в своей куцей куртке и глядел
на пол, словно к смерти приговоренный. Обращение Зинаиды со мной меня окончательно убило. Каково же было мое удивление, когда, проходя мимо меня, она скороговоркой и с прежним ласковым выражением в
глазах шепнула мне...
Зинаида стала передо мной, наклонила немного голову набок, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня, и с важностью протянула мне руку. У меня помутилось в
глазах; я хотел было опуститься
на одно колено, упал
на оба — и так неловко прикоснулся губами к пальцам Зинаиды, что слегка оцарапал себе конец носа ее ногтем.
Иногда
глаза его наливались кровью, он весь краснел, и казалось, что вот-вот он сейчас ринется
на всех нас и расшвыряет нас, как щепки, во все стороны; но княжна взглядывала
на него, грозила ему пальцем, и он снова забивался в свой угол.
Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке — плыло и не проплывало; губы ее все так же загадочно улыбались,
глаза глядели
на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно… как в то мгновение, когда я расстался с ней.
Дверь из соседней комнаты чуть-чуть отворилась — и в отверстии показалось лицо Зинаиды — бледное, задумчивое, с небрежно откинутыми назад волосами: она посмотрела
на меня большими холодными
глазами и тихо закрыла дверь.
Лушин, насмешливый, цинический
на словах доктор, знал ее лучше всех — и любил ее больше всех, хотя бранил ее за
глаза и в
глаза.
— Да, — повторила она, по-прежнему глядя
на меня. — Это так. Такие же
глаза, — прибавила она, задумалась и закрыла лицо руками. — Все мне опротивело, — прошептала она, — ушла бы я
на край света, не могу я это вынести, не могу сладить… И что ждет меня впереди!.. Ах, мне тяжело… боже мой, как тяжело!
— Я бы представила, — продолжала она, скрестив руки
на груди и устремив
глаза в сторону, — целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке —
на тихой реке. Луна светит, а они все в белом и в венках из белых цветов, и поют, знаете, что-нибудь вроде гимна.
— Вдруг — шум, хохот, факелы, бубны
на берегу… Это толпа вакханок бежит с песнями, с криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт… только я бы хотела, чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы
глаза у вакханок блестели под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и чаш — и золота, много золота.
— Я ваши волосы к себе в медальон положу и носить их буду, — сказала она, а у самой
на глазах все блестели слезы. — Это вас, быть может, утешит немного… а теперь прощайте.
Вот однажды сижу я
на стене, гляжу вдаль и слушаю колокольный звон… вдруг что-то пробежало по мне — ветерок не ветерок и не дрожь, а словно дуновение, словно ощущение чьей-то близости… Я опустил
глаза. Внизу, по дороге, в легком сереньком платье, с розовым зонтиком
на плече, поспешно шла Зинаида. Она увидела меня, остановилась и, откинув край соломенной шляпы, подняла
на меня свои бархатные
глаза.
Не успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади. В стене было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но толчок был так силен, что я не мог удержаться: я упал и
на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел в себя, я, не раскрывая
глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
Отец подобрал поводья, отклонился от Зинаиды, она медленно подняла
на него
глаза — и оба поскакали…
Но делать было нечего — и я старался не попадаться ей
на глаза и лишь издали ее подкарауливал, что не всегда мне удавалось.
Я взглянул
на нее:
глаза ее тихо светились, и лицо улыбалось, точно сквозь дымку.
Я судорожно выдернул нож из кармана, судорожно раскрыл его — какие-то красные искры закрутились у меня в
глазах, от страха и злости
на голове зашевелились волосы…
Он походил
на свою сестру: особенно
глаза ее напоминали. Мне было и приятно ему услуживать, и в то же время та же ноющая грусть тихо грызла мне сердце. «Теперь уж я точно ребенок, — думал я, — а вчера…» Я вспомнил, где я накануне уронил ножик, и отыскал его. Кадет выпросил его у меня, сорвал толстый стебель зори, [Зоря — растение с толстым, дудчатым стеблем.] вырезал из него дудку и принялся свистать. Отелло посвистал тоже.
А между тем пока ее ветхое тело еще упорствовало, пока грудь еще мучительно вздымалась под налегшей
на нее леденящей рукою, пока ее не покинули последние силы, — старушка все крестилась и все шептала: «Господи, отпусти мне грехи мои», — и только с последней искрой сознания исчезло в ее
глазах выражение страха и ужаса кончины.