Неточные совпадения
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я
говорю только
о том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен,
говорили мне, сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно
говорит о девушках,
о том, что красавиц любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
«Как это странно, — думает Верочка: — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он
говорит и
о бедных, и
о женщинах, и
о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне
тем, что не пьет чаю; по всему было видно, что он человек солидный, основательный;
говорил он мало —
тем лучше, не вертопрах; но что
говорил,
то говорил хорошо — особенно
о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал
о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он
говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять
о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не
говоря уж
о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Но до этого он не договаривался с Марьею Алексевною, и даже не по осторожности, хотя был осторожен, а просто по
тому же внушению здравого смысла и приличия, по которому не
говорил с нею на латинском языке и не утруждал ее слуха очень интересными для него самого рассуждениями
о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка и деликатности, чтобы не мучить человека декламациями, непонятными для этого человека.
Разумеется, главным содержанием разговоров Верочки с Лопуховым было не
то, какой образ мыслей надобно считать справедливым, но вообще они
говорили между собою довольно мало, и длинные разговоры у них, бывавшие редко, шли только
о предметах посторонних, вроде образа мыслей и
тому подобных сюжетов.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их чувство друг к другу, — нет,
о чувстве они не
говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить
о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья
о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Положим, и
то хорошо,
о чем вы
говорили.
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен сказать вам
то,
о чем напрасно было бы
говорить прежде, чем сошлись мы. Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника, у которого я даю уроки. Кроме меня, она не имела человека, которому могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний человек ей.
— Так я, мой милый, уж и не буду заботиться
о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я буду
говорить вам совершенно мужские мысли
о том, как мы будем жить. Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом. Ах, я еще тебе не
говорила, как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
Ни у кого не следует целовать руки, это правда, но ведь я не об этом
говорила, не вообще, а только
о том, что не надобно мужчинам целовать рук у женщин.
— А
то, Марья Алексевна, теперь же и с вами буду
говорить; только ведь
о деле надобно
говорить спокойно.
Когда он кончил,
то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего
говорить, и потому прямо стала
говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно,
тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло
о материнских чувствах и огорчениях,
то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только
тот интерес, что, дескать, нельзя же не
говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию,
поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений
о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Начались расспросы
о том, как она вышла замуж. Жюли была в восторге, обнимала ее, целовала, плакала. Когда пароксизм прошел, Вера Павловна стала
говорить о цели своего визита.
Добрые и умные люди написали много книг
о том, как надобно жить на свете, чтобы всем было хорошо; и тут самое главное, —
говорят они, — в
том, чтобы мастерские завести по новому порядку.
Я пропускаю множество подробностей, потому что не описываю мастерскую, а только
говорю о ней лишь в
той степени, в какой это нужно для обрисовки деятельности Веры Павловны. Если я упоминаю
о некоторых частностях,
то единственно затем, чтобы видно было, как поступала Вера Павловна, как она вела дело шаг за шагом, и терпеливо, и неутомимо, и как твердо выдерживала свое правило: не распоряжаться ничем, а только советовать, объяснять, предлагать свое содействие, помогать исполнению решенного ее компаниею.
Шесть лет
тому назад этих людей не видели; три года
тому назад презирали; теперь… но все равно, что думают
о них теперь; через несколько лет, очень немного лет, к ним будут взывать: «спасите нас!», и что будут они
говорить будет исполняться всеми; еще немного лет, быть может, и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые.
— Я хочу
поговорить с вами
о том, что вы вчера видели, Вера Павловна, — сказала она, — она несколько времени затруднялась, как ей продолжать: — мне не хотелось бы, чтобы вы дурно подумали
о нем, Вера Павловна.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И
той, которая
говорит, и
той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем
говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать
о них и не люблю
говорить о них, — это тяжело.
— Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать, какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь знал, как я ему обязана, а кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего
говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только
о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно
говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам знать, почему я бросаю мастерскую.
Вот я и опять к
тому подошла,
о чем об одном надобно было
говорить.
Но она или не поняла в первую минуту
того смысла, который выходил из его слов, или поняла, но не до
того ей было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость
о возобновлении любви заглушила в ней скорбь
о близком конце, — как бы
то ни было, но она только радовалась и
говорила...
После обеда мы долго
говорили с Д.
о том, как мы будем жить.
— Друг мой, ты
говоришь совершенную правду
о том, что честно и бесчестно. Но только я не знаю, к чему ты
говоришь ее, и не понимаю, какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не
говорил ни
о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы
то ни было, ни
о чем подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего приятеля, не забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
— Я на твоем месте, Александр,
говорил бы
то же, что ты; я, как ты,
говорю только для примера, что у тебя есть какое-нибудь место в этом вопросе; я знаю, что он никого из нас не касается, мы
говорим только, как ученые,
о любопытных сторонах общих научных воззрений, кажущихся нам справедливыми; по этим воззрениям, каждый судит
о всяком деле с своей точки зрения, определяющейся его личными отношениями к делу, я только в этом смысле
говорю, что на твоем месте стал бы
говорить точно так же, как ты.
Прежде положим, что существуют три человека, — предположение, не заключающее в себе ничего невозможного, — предположим, что у одного из них есть тайна, которую он желал бы скрыть и от второго, и в особенности от третьего; предположим, что второй угадывает эту тайну первого, и
говорит ему: делай
то,
о чем я прошу тебя, или я открою твою тайну третьему.
— Не в
том смысле я
говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но
о чем я думаю,
то мне знать. А ты делай, и только.
На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько слов и
о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную жизнь, заметили, что это редкость; это
говорили все, в
том числе Кирсанов сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и
то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать
то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
Мы потолковали с полчаса;
о чем толковали, это все равно: довольно
того, что он
говорил: «надобно», я
говорил: «нет»; он
говорил: «вы обязаны», я
говорил: «нисколько».
И действительно, он не навязывал: никак нельзя было спастись от
того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли понять,
о чем и в каком смысле он хочет
говорить; но он делал это в двух — трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.
Но у него беспрестанно бывали люди,
то все одни и
те же,
то все новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до З часов; в это время он
говорил о делах и обедал.
— Ах! — вскрикнула Вера Павловна: — я не
то сказала, зачем? — Да, вы сказали только, что согласны слушать меня. Но уже все равно. Надобно же было когда-нибудь сжечь. —
Говоря эти слова, Рахметов сел. — И притом осталась копия с записки. Теперь, Вера Павловна, я вам выражу свое мнение
о деле. Я начну с вас. Вы уезжаете. Почему?
Теперь, я не
говорю уже
о том, что вы разрушали благосостояние 50 человек, — что значит 50 человек! — вы вредили делу человечества, изменяли делу прогресса.
«11 июля. 2 часа ночи. Милый друг Верочка, выслушай все, что тебе будет
говорить Рахметов. Я не знаю, что хочет он
говорить тебе, я ему не поручал
говорить ничего, он не делал мне даже и намека
о том, что он хочет тебе
говорить… Но я знаю, что он никогда не
говорит ничего, кроме
того, что нужно. Твой Д. А.».
Наблюдайте, думайте, читайте
тех, которые
говорят вам
о чистом наслаждении жизнью,
о том, что человеку можно быть добрым и счастливым.
— Саша, договорим же
то,
о чем не договорили вчера. Это надобно, потому что я собираюсь ехать с тобою: надобно же тебе знать зачем, —
говорила Вера Павловна поутру.
Ты знаешь, я
говорю не
о том, что она была тяжела, — ведь и твоя была для тебя также не легка, — это зависит от силы чувства, не мне теперь жалеть, что она была тяжела, это значило бы жалеть, что чувство было сильно, — нет! но зачем у меня против этой силы не было такой же твердой опоры, как у тебя?
«Моя непорочность чище
той «Непорочности», которая
говорила только
о чистоте тела: во мне чистота сердца. Я свободна, потому во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, я не дам поцелуя, в котором нет симпатии.
Кирсанов
говорил, что travail значит труд, Au bon travail — магазин, хорошо исполняющий заказы; рассуждали
о том, не лучше ли было бы заменить такой девиз фамилиею.
Поговоривши со мною с полчаса и увидев, что я, действительно, сочувствую таким вещам, Вера Павловна повела меня в свою мастерскую,
ту, которою она сама занимается (другую, которая была устроена прежде, взяла на себя одна из ее близких знакомых, тоже очень хорошая молодая дама), и я перескажу тебе впечатления моего первого посещения; они были так новы и поразительны, что я тогда же внесла их в свой дневник, который был давно брошен, но теперь возобновился по особенному обстоятельству,
о котором, быть может, я расскажу тебе через несколько времени.
P.S. Я совсем забыла
говорить о другой мастерской, — но уж так и быть, в другой раз. Теперь скажу только, что старшая швейная развилась больше и потому во всех отношениях выше
той, которую я тебе описывала. В подробностях устройства между ними много разницы, потому что все применяется к обстоятельствам.
Женихи сотнями увивались за наследницею громадного состояния; но общество, толпившееся за обедами и на вечерах Полозова, было
то общество слишком сомнительного типа, слишком сомнительного изящества, которое наполняет залы всех подобных Полозову богачей, возвысившихся над более или менее приличным, не великосветским родным своим кругом, и не имеющих ни родства, ни связей в настоящем великосветском обществе, также более или менее приличном; они становятся кормителями пройдох и фатов, совершенно неприличных уже и по внешности, не
говоря о внутренних достоинствах.
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он
говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать
о желании
тех, кто любит ее, чем
о своих прихотях, она была из
тех, которые любят
говорить своим близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
Но она любила мечтать
о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки,
о которой никто не знает ничего,
о которой нечего знать, кроме
того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто не
говорит, этом никто не думает, все только благословляют девушку, которая была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться
о больных…
Катерина Васильевна покраснела. Ей было неприятно, что отец завел разговор
о ее чувствах. Но, кроме отцовской любви, было и другое известное обстоятельство, по которому отец не был виноват: если не
о чем
говорить, но есть в комнате кошка или собака, заводится разговор
о ней: если ни кошки, ни собаки нет,
то о детях. Погода, уж только третья, крайняя степень безресурсности.
Пожалели
о падении Теккерея,
поговорили с полчаса
о других вещах в
том же роде.
Не
говоря уж
о том, что ничего подобного никогда не позволит себе благовоспитанная девушка, но если позволит,
то уж, конечно, выйдет из этого совсем не
то.
Не
то, чтоб они вовсе не
говорили между собою
о чувствах, нет,
говорили, как и обо всем на свете, но мало, и это бы еще ничего, что очень мало, но главное, что
говорили, и каким тоном!
— Если женщина, девушка затруднена предрассудками, —
говорил Бьюмонт (не делая уже никаких ни англицизмов, ни американизмов),
то и мужчина, — я
говорю о порядочном человеке, — подвергается от этого большим неудобствам. Скажите, как жениться на девушке, которая не испытала простых житейских отношений в смысле отношений, которые возникнут от ее согласия на предложение? Она не может судить, будет ли ей нравиться будничная жизнь с человеком такого характера, как ее жених.