Неточные совпадения
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны,
дайте вашу
руку, — она протянула ему
руку: он взял ее, сам не понимая, что делает.
— Да, вот еще счастливая мысль:
дайте мне бумаги, я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его в
руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно, в большом затруднении; если хотите избавиться от него, будьте у меня в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
— Нет, Вера Павловна; если вы перевертываете, не думая ничего о том, какою
рукою перевернуть, вы перевертываете тою
рукою, которою удобнее, произвола нет; если вы подумали: «
дай переверну правою
рукою» — вы перевернете под влиянием этой мысли, но эта мысль явилась не от вашего произвола; она необходимо родилась от других…
— Не слушаю и ухожу. — Вернулась. — Говорите скорее, не буду перебивать. Ах, боже мой, если б вы знали, как вы меня обрадовали!
Дайте вашу
руку. Видите, как крепко, крепко жму.
— Друг мой, видите, до чего мы договорились с этой
дамой: вам нельзя уйти из дому без воли Марьи Алексевны. Это нельзя — нет, нет, пойдем под
руку, а то я боюсь за вас.
Ты будешь резать
руки и ноги людям, поить их гадкими микстурами, а я буду
давать уроки на фортепьяно.
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших
рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе
давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала
руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня, в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться;
давай об заклад ругаться, кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху ближайшего из собеседников — парня лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут, как раз под
рукой; Марья Алексевна вцепилась в них.
— Когда удастся сделать, тогда и не мне
дашь целовать
руку, тогда и Кирсанов, и Алексей Петрович, и все поцелуют. А теперь пока я один. И намерение стоит этого.
К Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже
дает им целовать свою
руку, не чувствуя себе унижения, и держит себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то есть держит себя так, когда не дурачится, но, по правде сказать, большею частью дурачится, бегает, шалит с ними, и они в восторге, и тут бывает довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не больше всего пения; но беготня, хохотня и все нисколько не мешает этой молодежи совершенно, безусловно и безгранично благоговеть перед Верою Павловною, уважать ее так, как
дай бог уважать старшую сестру, как не всегда уважается мать, даже хорошая.
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока
дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть
руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и что притиснуты они правою
рукою Кирсанова, и постиг, что левая
рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и
рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
Она бросалась в постель, закрывала лицо
руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не
давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо
руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Она не может остаться в ваших
руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться ни в чьих
руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши
руки и
дадите слово не поднимать их.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в
руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое
дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Известно, что у многих практикующих тузов такое заведение: если приближается неизбежный, по мнению туза, карачун больному и по злонамеренному устроению судьбы нельзя сбыть больного с
рук ни водами, ни какою другою заграницею, то следует сбыть его на
руки другому медику, — и туз готов тут, пожалуй, сам
дать денег, только возьми.
Знаменитости сильно рассердились бы, если б имели время рассердиться, то есть, переглянувшись, увидеть, что, дескать, моим товарищам тоже, как и мне, понятно, что я был куклою в
руках этого мальчишки, но Кирсанов не
дал никому заняться этим наблюдением того, «как другие на меня смотрят».
Наскоро
дав им аттестацию, Кирсанов пошел сказать больной, что дело удалось. Она при первых его словах схватила его
руку, и он едва успел вырвать, чтоб она не поцеловала ее. «Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку объявить вам то же самое, — сказал он: — он у меня прежде прослушает лекцию о том, как ему держать себя». Он сказал ей, что он будет внушать ее отцу и что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
Завод не мог идти при жалком финансовом и административном состоянии своего акционерного общества; но в
руках сильной фирмы он должен был
дать большие выгоды: затратив на него 500–600 тысяч, она могла рассчитывать на 100 000 руб. дохода.
— Петр,
дайте стакан. Вы видите, что здоров; следовательно, пустяки. Вот что: был на заводе с мистером Лотером, да, объясняя ему что-то, не остерегся, положил
руку на винт, а он повернулся и оцарапал
руку сквозь рукав. И нельзя было ни третьего дня, ни вчера надеть сюртука.
— Да какое же большое (входит Петр со стаканом для Катерины Васильевны), когда я владею обеими
руками? А впрочем, извольте (отодвигает рукав до локтя). Петр, выбросьте из этой пепельницы и
дайте сигарочницу, она в кабинете на столе. Видите, пустяки: кроме английского пластыря, ничего не понадобилось.
— Хорошо… ребяческое чувство, которое не
дает никакой гарантии. Это годится для того, чтобы шутить, вспоминая, и грустить, если хотите, потому что здесь есть очень прискорбная сторона. Вы спаслись только благодаря особенному, редкому случаю, что дело попало в
руки такого человека, как Александр.
Конец этого начала происходил, когда они шли мимо старика: старик видел, что они идут под
руку, чего никогда не бывало, и подумал: «Просил
руки, и она
дала слово. Хорошо».
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял
руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу
дамы в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.
Мосолов положил подушку на стол.
Дама в трауре стала у стола в величественной позе и медленно опустила
руку на подушку.
Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою
рукою она облокотилась на стол; кисть
руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая
рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо
дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
— В Пассаж! — сказала
дама в трауре, только теперь она была уже не в трауре: яркое розовое платье, розовая шляпа, белая мантилья, в
руке букет. Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал еще третий юноша; а рядом с
дамою сидел мужчина лет тридцати. Сколько лет было
даме? Неужели 25, как она говорила, а не 20? Но это дело ее совести, если прибавляет.