Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна
будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Неточные совпадения
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде
была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, —
слышишь? не верь.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа
будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка
услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли
будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
Я видела ту молодую особу, о которой
был вчера разговор,
слышала о вашем нынешнем визите к ним, следовательно, знаю все, и очень рада, что это избавляет меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас о чем — либо.
Верочку в галлерее или в последних рядах кресел, конечно, не замечали; но когда она явилась в ложе 2–го яруса, на нее
было наведено очень много биноклей; а сколько похвал ей
слышал Сторешников, когда, проводив ее, отправился в фойэ! а Серж?
— Вот оно: «ах, как бы мне хотелось
быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя
было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же
слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра
быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много
слышал о ней от нашего общего знакомого, который и
был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях. Стало
быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
— Приятно беседовать с таким человеком, особенно, когда,
услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., — ведь только третью долю
выпьем за обедом, — и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну, это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но все же останется и пирог: можно
будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток, а в сбереженье.
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не
было.
Слышать? — не от кого
было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
Когда Марья Алексевна,
услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее
будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда
будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Легла она спать, лежит, читает книжку; только
слышу через перегородку-то, — на меня тоже что-то сна не
было, —
слышу, встает.
— Верочка! Да я разбудил тебя? впрочем, уж чай готов. Я
было испугался:
слышу, ты стонешь, вошел, ты уже
поешь.
Жених уже
был накануне у Прибытковой на съезжей, узнал от задержавших ее будочников имя франта, пришел к нему, вызвал его на дуэль; до вызова франт извинялся в своей ошибке довольно насмешливым тоном, а,
услышав вызов, расхохотался.
Через три — четыре дня Кирсанов, должно
быть, опомнился, увидел дикую пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым,
был как следует, потом стал говорить, что он
был пошл; из слов Веры Павловны он заметил, что она не
слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту скромность, стал сам, в наказание себе, рассказывать все Вере Павловне, расчувствовался, извинялся, говорил, что
был болен, и опять выходило как-то дрянно.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас
буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не
слышав. Не
будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, — это тяжело.
Миленький
услышал этот стон и вошел в мою комнату, а я уже
пела (все во сне), потому что пришла моя любимая красавица и утешила меня.
— Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу не исполнить твоей просьбы. Но, в свою очередь, я налагаю на тебя одно условие. Я
буду бывать у вас; но, если я отправлюсь из твоего дома не один, ты обязан сопровождать меня повсюду, и чтоб я не имел надобности звать тебя, —
слышишь? — сам ты, без моего зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни в оперу, ни к кому из знакомых, никуда.
— Разумеется, она и сама не знала, слушает она, или не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни
было, слушает или не слушает, но что-то
слышит, только не до того ей, чтобы понимать, что это ей слышно; однако же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет о чем-то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь, не письмом, и хоть долго ничего не могла понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и понимать.
Но стал он
слышать, что
есть между студентами особенно умные головы, которые думают не так, как другие, и узнал с пяток имен таких людей, — тогда их
было еще мало.
Следовательно, я уже
был для него человек драгоценный: эти молодые люди
были расположены ко мне, находя во мне расположение к себе; вот он и
слышал по этому случаю мою фамилию.
А я, когда в первый раз увидел его у Кирсанова, еще не
слышал о нем: это
было вскоре по его возвращении из странствия.
— Вероятно, не совсем в этом, или говорили слова, да не верили друг другу,
слыша друг от друга эти слова, а не верили конечно потому, что беспрестанно
слышали по всяким другим предметам, а, может
быть, и по этому самому предмету слова в другом духе; иначе как же вы мучились бог знает сколько времени? и из — за чего?
«Когда он стал более развит, он стал больше прежнего ценить ее красоту, преклонился перед ее красотою. Но ее сознание
было еще не развито. Он ценил только в ней красоту. Она умела думать еще только то, что
слышала от него. Он говорил, что только он человек, она не человек, и она еще видела в себе только прекрасную драгоценность, принадлежащую ему, — человеком она не считала себя. Это царство Афродиты.
«Это
было недавно, о, это
было очень недавно. Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась и сказал это другим? Это сказал Руссо в «Новой Элоизе». В ней, от него люди в первый раз
услышали обо мне.
— Смотри же, для тебя на эту минуту я уменьшаю сиянье моего ореола, и мой голос звучит тебе на эту минуту без очаровательности, которую я всегда даю ему; на минуту я для тебя перестаю
быть царицею. Ты видела, ты
слышала? Ты узнала? Довольно, я опять царица, и уже навсегда царица.
Она опять окружена всем блеском своего сияния, и опять голос ее невыразимо упоителен. Но на минуту, когда она переставала
быть царицею, чтоб дать узнать себя, неужели это так? Неужели это лицо видела, неужели этот голос
слышала Вера Павловна?
— Как вы думаете, что я скажу вам теперь? Вы говорите, он любит вас; я
слышал, что он человек неглупый. Почему же вы думаете, что напрасно открывать ему ваше чувство, что он не согласится? Если бы препятствие
было только в бедности любимого вами человека, это не удержало бы вас от попытки убедить вашего батюшку на согласие, — так я думаю. Значит, вы полагаете, что ваш батюшка слишком дурного мнения о нем, — другой причины вашего молчания перед батюшкою не может
быть. Так?
Полозова хватило, как обухом по лбу. Ждать смерти, хоть скоро, но неизбежно, скоро ли, да и наверное ли? и
услышать: через полчаса ее не
будет в живых — две вещи совершенно разные. Кирсанов смотрел на Полозова с напряженным вниманием: он
был совершенно уверен в эффекте, но все-таки дело
было возбуждающее нервы; минуты две старик молчал, ошеломленный: — «Не надо! Она умирает от моего упрямства! Я на все согласен! Выздоровеет ли она?» — «Конечно», — сказал Кирсанов.
Полозову
было отчасти страшновато
слышать, как отвечает Кирсанов на его первый вопрос...
— Вы не
слышали? —
есть опыт применения к делу тех принципов, которые выработаны в последнее время экономическою наукою: вы знаете их?
Но как же познакомиться с Кирсановою? Бьюмонт рекомендует Катерину Васильевну Кирсановой? — Нет, Кирсановы даже не
слышали его фамилии; но никакой рекомендации не надобно: Кирсанова, наверное,
будет рада встретить такое сочувствие. Адрес надобно узнать там, где служит Кирсанов.
— Правда. Скажу прямее: я опасаюсь, что им
будет это неприятно. Они не
слышали моей фамилии. Но у меня могли
быть какие-нибудь столкновении с кем-нибудь из людей, близких к мим, или с ними, это все равно. Словом, я должен удостовериться, приятно ли
было бы им познакомиться со мною.
— Не
слышал; вероятно, ничего, некогда
было, только.
Полозову сначала
было дико
слышать такие разговоры или доли разговоров, выпадавшие на его слух. Но теперь он уже попривык и думал: «Что ж, я сам человек без предрассудков. Я занялся торговлей, женился на купчихе».