Неточные совпадения
Решили попытаться будить еще
раз, посильнее; если и тут
не проснется, послать за полициею.
Она взглянула на него так нежно, но твердыми шагами ушла в свою комнату и ни
разу не оглянулась на него уходя.
Он долго
не мог отыскать свою шляпу; хоть
раз пять брал ее в руки, но
не видел, что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Только и сказала Марья Алексевна, больше
не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни
разу не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Счастлив твой бог! — однако
не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только
раз, и то слегка. — Ну, пальцем
не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура!
Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор…
не спущу.
Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий
раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне так называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, — я
не думала, что я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я ее так редко ежу.
— Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты
не соглашаешься повенчаться со мною? сколько
раз я просил тебя об этом! Согласись.
Матрена в первый
раз в жизни устыдилась своей разбитой скулы, узрев мундир Сержа и в особенности великолепие Жюли: такой важной дамы она еще никогда
не видывала лицом к лицу.
— Друг мой, милое мое дитя! о,
не дай тебе бог никогда узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый
раз прикасаются к моим губам чистые губы. Умри, но
не давай поцелуя без любви!
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать
раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка говорила: «
не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего
не могли сделать. Покончилось тем, что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
— Хорошо, хорошо. Татьяна! — Вошла старшая горничная. — Найди мое синее бархатное пальто. Это я дарю вашей жене. Оно стоит 150 р. (85 р.), я его только 2
раза (гораздо более 20) надевала. Это я дарю вашей дочери, Анна Петровна подала управляющему очень маленькие дамские часы, — я за них заплатила 300 р. (120 р.). Я умею награждать, и вперед
не забуду. Я снисходительна к шалостям молодых людей.
И ведь вот уже минут пять он сидит тут и хоть на нее
не смотрел, но знает, что она ни
разу не взглянула на жениха, кроме того, когда теперь вот отвечала ему.
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый
раз говорили и стали так близки! за полчаса вовсе
не знать друг друга и через час видеть, что стали так близки! как это странно!»
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему душою и телом, Иван Иваныч знает по себе, что преданности душою и телом нельзя ждать ни от кого, а тем больше знает, что в частности Иванов пять
раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три
раза, а все-таки Иван Иваныч верит, что Иванов предан ему, то есть и
не верит ему, а благоволит к нему за это, и хоть
не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и
не верит.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит,
не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и
не думает запускать! или иной
раз вовсе
не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной
раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а сам думает о невестином приданом, — глаза у него
не разгораются, как у Михаила Иваныча.
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл с нею в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом дал отыграться, даже проиграл 35 копеек, — это в первый
раз снабдил он ее торжеством и, уходя, оставил ее очень довольною, —
не деньгами, а собственно торжеством: есть чисто идеальные радости у самых погрязших в материализме сердец, чем и доказывается, что материалистическое объяснение жизни неудовлетворительно.
— Да с чего ты это взяла, Верочка? Ссориться мы ни
разу не ссорились. Живем почти врознь, дружны, это правда, но что ж из этого?
— Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе
не говори со мною, и
не гляди на меня, и на фортепьяно
не каждый
раз будем играть. И
не каждый
раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет,
не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой милый. Когда?
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня, в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня,
не слушай его, лимон
не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама
не помня, что делает, хватила по уху ближайшего из собеседников — парня лет 17,
не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут, как
раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась в них.
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня
не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а
не скажете с первого же
раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как женщину
не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
Мастерская
не теряла ни одной из тех дам, которые
раз пробовали сделать ей заказ.
С первого же
раза все поняли, что из него можно делать ссуды тем участницам, которым встречается экстренная надобность в деньгах, и никто
не захотел присчитывать проценты на занятые деньги: бедные люди имеют понятие, что хорошее денежное пособие бывает без процентов.
Вера Павловна была очень рада приглашению, только
не приняла его; во второй
раз поняли, что это, просто, скромность: Вере Павловне
не хотелось официально являться патроншею невесты.
А когда мужчины вздумали бегать взапуски, прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство в прыганье через канаву, Дмитрий Сергеич, человек очень сильный, вошел в большой азарт, когда офицер поборол его: он надеялся быть первым на этом поприще после ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на землю офицера и Дмитрия Сергеича вместе, это
не вводило в амбицию ни Дмитрия Сергеича, ни офицера: ригорист был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак
не хотелось оставить на себе того афронта, что
не может побороть офицера; пять
раз он схватывался с ним, и все пять
раз офицер низлагал его, хотя
не без труда.
Кирсанов стал бывать по два
раза в день у больного: они с ним оба видели, что болезнь проста и
не опасна. На четвертый день поутру Кирсанов сказал Вере Павловне...
Долго он урезонивал Веру Павловну, но без всякого толку. «Никак» и «ни за что», и «я сама рада бы, да
не могу», т. е. спать по ночам и оставлять мужа без караула. Наконец, она сказала: — «да ведь все, что вы мне говорите, он мне уже говорил, и много
раз, ведь вы знаете. Конечно, я скорее бы послушалась его, чем вас, — значит,
не могу».
Проницательный читатель, — я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею
не объясняюсь, говорю это
раз — навсегда; есть и между читателями немало людей
не глупых: с этими читателями я тоже
не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
Практики он
не имел и говорил, что бросил практическую медицину; но в гошпитале бывал очень подолгу: выпадали дни, что он там и обедал, а иной
раз и ночевал.
Но
раз порванные отношения
не возобновлялись.
Надобность в дежурстве прошла. Для соблюдения благовидности, чтобы
не делать крутого перерыва, возбуждающего внимание, Кирсанову нужно было еще два — три
раза навестить Лопуховых на — днях, потом через неделю, потом через месяц, потом через полгода. Затем удаление будет достаточно объясняться занятиями.
Лопухов собирался завтра выйти в первый
раз из дому, Вера Павловна была от этого в особенно хорошем расположении духа, радовалась чуть ли
не больше, да и наверное больше, чем сам бывший больной. Разговор коснулся болезни, смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую самоотверженность Веры Павловны, чуть — чуть
не расстроившей своего здоровья тревогою из — за того, чем
не стоило тревожиться.
На первый
раз она была изумлена такой исповедью; но, подумав над нею несколько дней, она рассудила: «а моя жизнь? — грязь, в которой я выросла, ведь тоже была дурна; однако же
не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее тысячи женщин, выросших в семействах
не лучше моего.
Уж на что, когда он меня в первый
раз поцеловал: у меня даже голова закружилась, я так и опустилась к нему на руки, кажется, сладкое должно быть чувство, но
не то, все
не то.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу
раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а
не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого
не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Прежняя штука, притвориться обиженным, выставить какую-нибудь пошлую сторону характера, чтобы опереться на нее,
не годится: два
раза на одном и том же
не проведешь: вторая такая история лишь раскрыла бы смысл первой, показала бы его героем
не только новых, но и прежних времен.
Трудновата была борьба на этот
раз, но зато и сколько внутреннего удовольствия доставляла она ему, и это удовольствие
не пройдет вместе с нею, а будет греть его грудь долго, до конца жизни.
Он целый вечер
не сводил с нее глаз, и ей ни
разу не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
Не первый
раз он долго сидел в этом раздумье; уж несколько дней он видел, что
не удержит за собою ее любви.
Он может сам обманываться от невнимательности, может
не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый
раз; тогда, говоря чистую правду, ему
не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть,
не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так
не о чем больше и думать; ведь он
не дядька Кирсанову,
не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам понимает вещи
не хуже его.
А подумать внимательно о факте и понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни
разу не ввела меня в ошибку и ни
разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Против морфия в достаточном количестве
не устоит никакое крушение духа; на этот
раз двух пилюль оказалось достаточно, вот уж одолевает дремота.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый
раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека,
не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь
не так, вы все-таки
не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
То, что «миленький» все-таки едет, это, конечно,
не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она
раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда
не забыл этого, стало быть, ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов
не знает этой причины, почему ж он
не поддержал мнения Веры Павловны?
В этих отрывочных словах, повторявшихся по многу
раз с обыкновенными легкими вариациями повторений, прошло много времени, одинаково тяжелого и для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, постепенно успокоиваясь, Вера Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа крепко, крепко и твердила: «Я хочу любить тебя, мой милый, тебя одного,
не хочу любить никого, кроме тебя».
Она бросалась в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять ходила, и несколько
раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав,
не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Да, в этот
раз Вера Павловна была безусловно рада своим молодым друзьям, хоть и
не дурачилась с ними, а сидела смирно и готова была расцеловать даже самого Рахметова.
Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько
раз, как истерические женщины, и
не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего
не перестававшие быть спокойными.
А я, когда в первый
раз увидел его у Кирсанова, еще
не слышал о нем: это было вскоре по его возвращении из странствия.
А я вспомнил и больше: в то лето, три — четыре
раза, в разговорах со мною, он, через несколько времени после первого нашего разговора, полюбил меня за то, что я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки вырывались у него такого рода слова: «да, жалейте меня, вы правы, жалейте: ведь и я тоже
не отвлеченная идея, а человек, которому хотелось бы жить.
Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три
раза мнение, что «это безумие»-то есть,
не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый
раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.