Неточные совпадения
«Ухожу в 11 часов вечера и
не возвращусь.
Меня услышат на Литейном мосту, между 2 и 3 часами ночи. Подозрений ни на кого
не иметь».
«Нет, это
не так,
я не успела прочесть, в письме вовсе нет этого!» И она опять подняла руку с письмом.
«
Я смущал ваше спокойствие.
Я схожу со сцены.
Не жалейте;
я так люблю вас обоих, что очень счастлив своею решимостью. Прощайте».
— Прочь!
Не прикасайся ко
мне! Ты в крови! На тебе его кровь!
Я не могу видеть тебя!
я уйду от тебя!
Я уйду! отойди от
меня! — И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.
— И на
мне его кровь! На
мне! Ты
не виноват —
я одна…
я одна! Что
я наделала! Что
я наделала!
—
Не говори ничего,
не оправдывай
меня, или
я возненавижу тебя.
Но
я не могу поступить иначе, ты сам через несколько времени увидишь, что так следовало сделать.
Я продаю свои вещи; на эти деньги
я могу прожить несколько времени, — где? в Твери, в Нижнем,
я не знаю, все равно.
Я думаю, что
не буду нуждаться; но если буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для
меня; ведь ты знаешь, у
меня много надобностей, расходов, хоть
я и скупа;
я не могу обойтись без этого.
Слышишь?
я не отказываюсь от твоей помощи! пусть, мой друг, это доказывает тебе, что ты остаешься мил
мне…
Завтра
меня уже
не будет здесь — тогда возвращайся.
Он долго
не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но
не видел, что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за
мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Читатель
не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но
не считает нужным говорить, и потому
я не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «
я знаю, что этот застрелившийся господин
не застрелился».
Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты этого
не знаешь, потому что этого тебе еще
не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут; сам ты ничего
не знаешь,
не знаешь даже того, что тем, как
я начал повесть,
я оскорбил, унизил тебя.
Я рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще
не приобрела себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь у тебя так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще
не заманила бы тебя, и
я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности.
Не осуждай
меня за то, — ты сама виновата; твоя простодушная наивность принудила
меня унизиться до этой пошлости.
Дальше
не будет таинственности, ты всегда будешь за двадцать страниц вперед видеть развязку каждого положения, а на первый случай
я скажу тебе и развязку всей повести: дело кончится весело, с бокалами, песнью:
не будет ни эффектности, никаких прикрас.
Поэтому
я скажу тебе: если б
я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта.
Когда
я говорю, что у
меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты
не вздумай заключить, будто
я объясняю тебе, что
я хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений.
Я говорю, что мой рассказ очень слаб по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их —
не ошибешься!
Но с ними
мне не нужно было объясняться.
Если бы вы были публика,
мне уже
не нужно было бы писать; если бы вас еще
не было,
мне еще
не было бы можно писать.
Но вы еще
не публика, а уже вы есть между публикою, — потому
мне еще нужно и уже можно писать.
Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо,
я не знаю; а в 1852 году жил тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста дамою, с дочерью, взрослою девицею — она-то и есть Вера Павловна — и 9–летним сыном Федею.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове
не уступала ему и все твердила: «
я никаких ваших делов
не знаю.
Справьтесь по домовым книгам, кто у
меня гостил! псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!» Наконец, поругавшись, поругавшись, статский ушел и больше
не показывался.
— Верочка, одевайся, да получше.
Я тебе приготовила суприз — поедем в оперу,
я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег
не жалею. У отца-то, от расходов на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего
не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
— Нет, таких слов что-то
не слышно… Вера, да ты
мне, видно, слова-то
не так сказала? Смотри у
меня!
— Нет, так: только этих слов вы от них
не услышите. Поедемте,
я не могу оставаться здесь дольше.
— Пойдемте. Делайте потом со
мною, что хотите, а
я не останусь.
Я вам скажу после, почему. — Маменька, — это уж было сказано вслух: — у
меня очень разболелась голова:
Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
— Нет,
не пройдет:
я чувствую себя очень дурно. Скорее, маменька.
— Верочка, ты на
меня не сердись.
Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты
не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя, как
я учу, — завтра же предложенье сделает!
— Знаю: коли
не о свадьбе, так известно о чем. Да
не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам
не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего
не понимает. Так будешь с ним говорить, как
я тебе велю?
— Верочка, слушайся во всем матери. Твоя мать умная женщина, опытная женщина. Она
не станет тебя учить дурному.
Я тебе как отец приказываю.
— Нет, маменька.
Я уж давно сказала вам, что
не буду целовать вашей руки. А теперь отпустите
меня.
Я, в самом деле, чувствую себя дурно.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе
не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у
меня будут свои деньги,
я всегда буду пить такой чай, как этот».
—
Не спи, принесу другую. — Она вернулась с другою чашкою такого же прекрасного чаю. — Кушай, а
я опять посижу.
Давно
я не слышала от тебя благодарности.
Да,
я злая, только нельзя
не быть злой!
Я не хочу, чтобы ты так жила.
Теперь
я не честная, — нет,
не возьму греха на душу,
не солгу перед тобою,
не скажу, что
я теперь честная!
Ты, Верочка, ученая, а
я неученая, да
я знаю все, что у вас в книгах написано; там и то написано, что
не надо так делать, как со
мною сделали.
«Ты, говорят, нечестная!» Вот и отец твой, — тебе-то он отец, это Наденьке
не он был отец, — голый дурак, а тоже колет
мне глаза, надругается!
Ну,
меня и взяла злость: а когда, говорю, по — вашему
я не честная, так
я и буду такая!
А они у
меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, — и узнать-то было нельзя, где она — так и
не видала ее и
не знаю, жива ли она… чать, уж где быть в живых!
Ну, в теперешнюю пору
мне бы мало горя, а тогда
не так легко было, —
меня пуще злость взяла!
А у вас в книгах, Верочка, написано, что
не годится так жить, — а ты думаешь,
я этого
не знаю?
Эх, Верочка, ты думаешь,
я не знаю, какие у вас в книгах новые порядки расписаны? — знаю: хорошие.
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте
мне так называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, —
я не думала, что
я буду одна дама в вашем обществе;
я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно,
я ее так редко ежу.