Неточные совпадения
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь
буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для
разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась
быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
Я видела ту молодую особу, о которой
был вчера
разговор, слышала о вашем нынешнем визите к ним, следовательно, знаю все, и очень рада, что это избавляет меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас о чем — либо.
— Вы не можете отгадать, — я вам скажу. Это очень просто и натурально; если бы в вас
была искра благородного чувства, вы отгадали бы. Ваша любовница, — в прежнем
разговоре Анна Петровна лавировала, теперь уж нечего
было лавировать: у неприятеля отнято средство победить ее, — ваша любовница, — не возражайте, Михаил Иваныч, вы сами повсюду разглашали, что она ваша любовница, — это существо низкого происхождения, низкого воспитания, низкого поведения, — даже это презренное существо…
Он
был с нею послушен, как ребенок: она велела ему читать, — он читал усердно, будто готовился к экзамену; толку из чтения извлекал мало, но все-таки кое-какой толк извлекал; она старалась помогать ему
разговорами, —
разговоры были ему понятнее книг, и он делал кое-какие успехи, медленные, очень маленькие, но все-таки делал.
Потом вдруг круто поворотила
разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники
есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не выходило ничего.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то
есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что
разговоры с ним
будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод
был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя
было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Если бы, например, он стал объяснять, что такое «выгода», о которой он толкует с Верочкою,
быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне, а в
разговоре с Верочкою также не
было такого объяснения, потому что Верочка знала, каков смысл этого слова в тех книгах, по поводу которых они вели свой
разговор.
Разумеется, главным содержанием
разговоров Верочки с Лопуховым
было не то, какой образ мыслей надобно считать справедливым, но вообще они говорили между собою довольно мало, и длинные
разговоры у них, бывавшие редко, шли только о предметах посторонних, вроде образа мыслей и тому подобных сюжетов.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных
разговорах, и даже в коротких
разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет
был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их
разговоре на праздничном вечере: им некогда
было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это
были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
— Очень дурно. — Лопухов стал рассказывать то, что нужно
было знать г-же Б., чтобы в
разговорах с Верою избегать предметов, которые напоминали бы девушке ее прошлые неприятности. Г-жа Б. слушала с участием, наконец, пожала руку Лопухову...
Но все-таки г-же Б. пришлось бы иметь довольно хлопот,
быть может, и некоторые неприятные
разговоры; надобно
было бы одолжаться по чужому делу людьми, услуги которых лучше приберечь для своих дел.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она
была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально,
разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать,
была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда
разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это,
быть может,
было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна
будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало
быть, тогда она
будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Кирсанов плохо помогал им,
был больше, даже вовсе на стороне дам, и они втроем играли,
пели, хохотали до глубокой ночи, когда, уставши, развели, наконец, и непоколебимых ревнителей серьезного
разговора.
Долгие
разговоры были возбуждены этими необыкновенными словами. Но доверие
было уже приобретено Верою Павловною; да и говорила она просто, не заходя далеко вперед, не рисуя никаких особенно заманчивых перспектив, которые после минутного восторга рождают недоверие. Потому девушки не сочли ее помешанною, а только и
было нужно, чтобы не сочли помешанною. Дело пошло понемногу.
Они очень уважают Лопухова, считают его одною из лучших голов в Петербурге, может
быть, они и не ошибаются, и настоящая связь их с Лопуховыми заключается в этом: они находят полезными для себя
разговоры с Дмитрием Сергеичем.
Лопухов собирался завтра выйти в первый раз из дому, Вера Павловна
была от этого в особенно хорошем расположении духа, радовалась чуть ли не больше, да и наверное больше, чем сам бывший больной.
Разговор коснулся болезни, смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую самоотверженность Веры Павловны, чуть — чуть не расстроившей своего здоровья тревогою из — за того, чем не стоило тревожиться.
— Настасья Борисовна, я имела такие
разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас
буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не
будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, — это тяжело.
— Слушай, Дмитрий, — сказал Кирсанов еще более серьезным тоном: — мы с тобою друзья. Но
есть вещи, которых не должны дозволять себе и друзья. Я прошу тебя прекратить этот
разговор. Я не расположен теперь к серьезным
разговорам. И никогда не бываю расположен. — Глаза Кирсанова смотрели пристально и враждебно, как будто перед ним человек, которого он подозревает в намерении совершить злодейство.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого
разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно
будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен
был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный
разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы
были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим
разговором сказали несколько слов и о Мерцаловых, у которых
были накануне, похвалили их согласную жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все, в том числе Кирсанов сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
Он не пошел за ней, а прямо в кабинет; холодно, медленно осмотрел стол, место подле стола; да, уж он несколько дней ждал чего-нибудь подобного,
разговора или письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать; ну, конечно, ведь она или искала его, чтоб уничтожить, или только что бросила, нет, искала: бумаги в беспорядке, но где ж ей било найти его, когда она, еще бросая его,
была в такой судорожной тревоге, что оно, порывисто брошенное, как уголь, жегший руку, проскользнуло через весь стол и упало на окно за столом.
Между ними
были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди
разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие
быть спокойными.
Кто не
был авторитетом для нескольких других людей, тот никакими способами не мог даже войти в
разговор с ним.
Со мною не заговаривал и с другими говорил мало, —
разговор был не ученый и не важный.
Но всяком случае, знайте, что я сохраню доверие к вам и готов возобновить наш
разговор, когда вам
будет угодно».
При всей дикости этого случая Рахметов
был совершенно прав: и в том, что начал так, потому что ведь он прежде хорошо узнал обо мне и только тогда уже начал дело, и в том, что так кончил
разговор; я действительно говорил ему не то, что думал, и он, действительно, имел право назвать меня лжецом, и это нисколько не могло
быть обидно, даже щекотливо для меня «в настоящем случае», по его выражению, потому что такой
был случай, и он, действительно, мог сохранять ко мне прежнее доверие и, пожалуй, уважение.
И действительно, он не навязывал: никак нельзя
было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух — трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы знаете, каково
было бы содержание
разговора; находите ли вы полезным иметь такой
разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.
Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их
разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого
разговора, то очень легко
было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа, и что не
будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе.
А это
будет сказано тебе на следующих страницах, тотчас же после
разговора Рахметова с Верою Павловною; как только он уйдет, так это я скажу тебе в конце главы, угадай — ко теперь, что там
будет сказано: угадать нетрудно, если ты имеешь хоть малейшее понятие о художественности, о которой ты так любишь толковать, — да куда тебе!
Конечно, Лопухов во второй записке говорит совершенно справедливо, что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова не сказал, каково
будет содержание
разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов хорошо знал Рахметова, и что Рахметов думает о каком деле, и как Рахметов
будет говорить в каком случае, ведь порядочные люди понимают друг друга, и не объяснившись между собою; Лопухов мог бы вперед чуть не слово в слово написать все, что
будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он и просил Рахметова
быть посредником.
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который
будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание
разговора Рахметова с нею и устроил этот
разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек, знал, что в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это
было бы для меня уж не важно, я и без того
была бы спокойна; а через то, что эти мысли
были высказаны мне в первый же день, я избавилась от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
Характер Веры Павловны
был ли тебе достаточно известен до этого
разговора?
Был, ты не узнал тут ничего нового о ней; ты уже знал, что она и вспыхивает, и шутит, и непрочь покушать с аппетитом, и, пожалуй,
выпить рюмочку хересу, значит,
разговор нужен для характеристики не Веры Павловны, а кого же? ведь разговаривающих-то двое: она да Рахметов, для характеристики не ее, а нутко угадай?
Из этого
разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы
выпить хересу, хоть он и не
пьет, что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру не может не
быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может
быть, целый день шутил, да хохотал, да
пел, да плясал.
Я часто слыхивал от них, то
есть от этих и от подобных им, такие вещи, что тут же хохотал среди их патетических уверений, что, дескать, это для меня
было совершенно ничего, очень легко: разумеется, хохотал, когда уверения делались передо мною человеком посторонним, и при
разговоре только вдвоем.
— Нет, Саша, это так. В
разговоре между мною и тобою напрасно хвалить его. Мы оба знаем, как высоко мы думаем о нем; знаем также, что сколько бы он ни говорил, будто ему
было легко, на самом деле
было не легко; ведь и ты, пожалуй, говоришь, что тебе
было легко бороться с твоею страстью, — все это прекрасно, и не притворство; но ведь не в буквальном же смысле надобно понимать такие резкие уверения, — о, мой друг, я понимаю, сколько ты страдал… Вот как сильно понимаю это…
Вера Павловна кончила
разговор с мужем тем, что надела шляпу и поехала с ним в гошпиталь испытать свои нервы, — может ли она видеть кровь, в состоянии ли
будет заниматься анатомиею. При положении Кирсанова в гошпитале, конечно, не
было никаких препятствий этому испытанию.
Мерцалова и Вера Павловна уже мечтали в своих
разговорах, что года через два вместо двух швейных
будет четыре, пять, а там скоро и десять, и двадцать.
Быть может, мой
разговор с ним спас бы вас, но, если вам этого не угодно, я не сделаю этого.
Теперь он сел в группе, которая
была около нее и Соловцова, стал заводить
разговор о вещах, по которым выказывался бы характер Соловцова, вовлекал его в
разговор.
Шел
разговор о богатстве, и Катерине Васильевне показалось, что Соловцов слишком занят мыслями о богатстве; шел
разговор о женщинах, — ей показалось, что Соловцов говорит о них слишком легко; шел
разговор о семейной жизни, — она напрасно усиливалась выгнать из мысли впечатление, что, может
быть, жене
было бы холодно и тяжело жить с таким мужем.
Катерина Васильевна покраснела. Ей
было неприятно, что отец завел
разговор о ее чувствах. Но, кроме отцовской любви,
было и другое известное обстоятельство, по которому отец не
был виноват: если не о чем говорить, но
есть в комнате кошка или собака, заводится
разговор о ней: если ни кошки, ни собаки нет, то о детях. Погода, уж только третья, крайняя степень безресурсности.
— Мне хочется сделать это; может
быть, я и сделаю, когда-нибудь. Но прежде я должен узнать о ней больше. — Бьмонт остановился на минуту. — Я думал, лучше ли просить вас, или не просить, кажется, лучше попросить; когда вам случится упоминать мою фамилию в
разговорах с ними, не говорите, что я расспрашивал вас о ней или хочу когда-нибудь познакомиться с ними.
Правда, не вечно же вертелись у него перед глазами дочь с предполагаемым женихом; чаще, чем в одной комнате с ним, они сидели или ходили в другой комнате или других комнатах; но от этого не
было никакой разницы в их
разговорах.
Полозову сначала
было дико слышать такие
разговоры или доли
разговоров, выпадавшие на его слух. Но теперь он уже попривык и думал: «Что ж, я сам человек без предрассудков. Я занялся торговлей, женился на купчихе».
На другой день эта часть
разговора, — ведь это
был лишь небольшой эпизод в
разговоре, шедшем вообще вовсе не о том, а обо всяких других предметах, — эта часть вчерашнего
разговора продолжалась таким образом...
— И будто так трудно видеть,
есть или нет необходимые для этого черты в характере того или другого человека? Это видно из нескольких
разговоров.