Неточные совпадения
Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и
от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным говорить, и потому я не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «я
знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился».
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого
знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок
от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не
от Марьи Алексевны, а
от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен,
от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы,
знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты
знаешь.
От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне
знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже
знаю все это
от мужа, но из вашего рассказа я
узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
Я видела ту молодую особу, о которой был вчера разговор, слышала о вашем нынешнем визите к ним, следовательно,
знаю все, и очень рада, что это избавляет меня
от тяжелой необходимости расспрашивать вас о чем — либо.
Я не буду говорить об обязанностях честного человека относительно девушки, имя которой он компрометировал: я слишком хорошо
знаю нашу светскую молодежь, чтобы ждать пользы
от рассмотрения этой стороны вопроса.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись
от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна
узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку
от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна
знать, что Анна Петровна
знает», и пошла сообщить барыне.
— Вы сами задерживаете меня. Я хотела сказать, что даже она, — понимаете ли, даже она! — умела понять и оценить мои чувства, даже она,
узнавши от матери о вашем предложении, прислала своего отца сказать мне, что не восстанет против моей воли и не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
— Мне жаль вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не то; не всякий тот любит женщину, кому неприятно получить
от нее отказ, — любовь вовсе не то, — но Верочка еще не
знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я никогда не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
И учитель
узнал от Феди все, что требовалось
узнать о сестрице; он останавливал Федю
от болтовни о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему душою и телом, Иван Иваныч
знает по себе, что преданности душою и телом нельзя ждать ни
от кого, а тем больше
знает, что в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит, что Иванов предан ему, то есть и не верит ему, а благоволит к нему за это, и хоть не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и не верит.
— Ах, но если бы вы
знали, мой друг, как тяжело, тяжело мне оставаться здесь. Когда мне не представлялось близко возможности избавиться
от этого унижения, этой гадости, я насильно держала себя в каком-то мертвом бесчувствии. Но теперь, мой друг, слишком душно в этом гнилом, гадком воздухе.
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней
от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее
знаю я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях. Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
— Ах, как это будет хорошо! Какая радость! — твердила Верочка. — Но я хочу
знать это скорее, как можно скорее. Вы
от нее проедете прямо к нам?
— Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И что ж я
узнаю из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да», я как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу
знать тотчас же. Как же это сделать? Я сделаю вот что: я буду ждать вас на улице, когда вы пойдете
от этой дамы.
— Да нельзя, Марья Алексевна, такое семейство-то. Требуют
от человека бог
знает чего, чего он не в силах сделать.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами,
от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не
знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться
от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их
знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не
от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Ну, ступай же! Хоть обедает, все равно вызови, подними
от стола. Покуда не
знает.
С давнего времени это был первый случай, когда Лопухов не
знал, что ему делать. Нудить жалко, испортишь все веселое свиданье неловким концом. Он осторожно встал, пошел по комнате, не попадется ли книга. Книга попалась — «Chronique de L'Oeil de Boeuf» — вещь, перед которою «Фоблаз» вял; он уселся на диван в другом конце комнаты, стал читать и через четверть часа сам заснул
от скуки.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы
знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы
от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты и не
знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все
от меня, моя ты дочь, понимаешь? Я тебе мать.
Жених уже был накануне у Прибытковой на съезжей,
узнал от задержавших ее будочников имя франта, пришел к нему, вызвал его на дуэль; до вызова франт извинялся в своей ошибке довольно насмешливым тоном, а, услышав вызов, расхохотался.
Вера Павловна
знала, что, при нынешних понятиях и обстоятельствах, эти истории неизбежны, что не может всегда предохранить
от них никакая заботливость других о девушках, никакая осторожность самих девушек.
— Нет, как же, я
знаю очень много. Вы были служанкою, — в последнее время у актрисы N.; когда она вышла замуж, вы отошли
от нее; чтоб уйти
от отца ее мужа, поступили в магазин N., из которого перешли к нам; я
знаю это со всеми подробностями.
Вот он и говорит: «А
знаете, что я по вашему сложению вижу: что вам вредно пить; у вас
от этого чуть ли грудь-то уж не расстроена.
Вы меня
знаете, не скромная ли я теперь; кто теперь слышал
от меня что-нибудь, кроме самого хорошего?
И точно:
от вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и цвет лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я
от прежнего обращения отвыкла, стала говорить скромно,
знаете, мысли у меня скоро стали скромные, когда я перестала пить, а в словах я еще путалась и держала себя иногда в забывчивости, по прежнему неряшеству; а к этому времени я уж попривыкла и держать себя, и говорить скромнее.
Вот она и читает на своей кроватке, только книга опускается
от глаз, и думается Вере Павловне: «Что это, в последнее время стало мне несколько скучно иногда? или это не скучно, а так? да, это не скучно, а только я вспомнила, что ныне я хотела ехать в оперу, да этот Кирсанов, такой невнимательный, поздно поехал за билетом: будто не
знает, что, когда поет Бозио, то нельзя в 11 часов достать билетов в 2 рубля.
— Нет, я не могу так отпустить тебя. — Кирсанов взял за руку Лопухова, хотевшего уходить. — Садись. Ты начал говорить, когда не было нужно. Ты требуешь
от меня бог
знает чего. Ты должен выслушать.
— Не в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и
от тебя. Но о чем я думаю, то мне
знать. А ты делай, и только.
Только убивать что-нибудь можно этим средством, как ты и делал над собою, а делать живое — нельзя, — Лопухов расчувствовался
от слов Кирсанова: «но о чем я думаю, то мне
знать».
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого
знает, нет, и все
знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники
от этого будут меньше портить машины и работу, потому что
от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих
от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему
от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не
знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
И действительно, он не навязывал: никак нельзя было спастись
от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух — трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы
знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.
Часу в 9-м приехал полицейский чиновник сообщить жене застрелившегося дело, которое теперь уже вполне было разъяснено; Рахметов сказал, что жена уж
знает и толковать с нею нечего; чиновник был очень рад, что избавился
от раздирательной сцены.
Но я не говорил того, что я
знаю все
от него, и я не мог бы этого сказать, потому что, действительно,
знаю все не
от него, а
от Дмитрия Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более после того, как он написал записку, столько огорчившую вас.
Именно меня выбрал он посредником, потому что
знал меня, как человека, который с буквальною точностью исполняет поручение, если берется за него, и который не может быть отклонен
от точного исполнения принятой обязанности никаким чувством, никакими просьбами.
— Вероятно, не совсем в этом, или говорили слова, да не верили друг другу, слыша друг
от друга эти слова, а не верили конечно потому, что беспрестанно слышали по всяким другим предметам, а, может быть, и по этому самому предмету слова в другом духе; иначе как же вы мучились бог
знает сколько времени? и из — за чего?
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек,
знал, что в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это было бы для меня уж не важно, я и без того была бы спокойна; а через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась
от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
Ты
знаешь примеры, что люди, совершенно здоровые, расслабевали досмерти и действительно умирали
от одной мысли, что должны ослабевать и умереть.
Ты
знаешь, я говорю не о том, что она была тяжела, — ведь и твоя была для тебя также не легка, — это зависит
от силы чувства, не мне теперь жалеть, что она была тяжела, это значило бы жалеть, что чувство было сильно, — нет! но зачем у меня против этой силы не было такой же твердой опоры, как у тебя?
С той поры я уж и
знал, что если страшно
от сильного пожара, то надобно бежать туда и работать, и вовсе не будет страшно.
Смотри на жену, как смотрел на невесту,
знай, что она каждую минуту имеет право сказать: «я недовольна тобою, прочь
от меня»; смотри на нее так, и она через девять лет после твоей свадьбы будет внушать тебе такое же поэтическое чувство, как невеста, нет, более поэтическое, более идеальное в хорошем смысле слова.
Теперь, ты
знаешь, я уж не то:
от меня начинают ждать больше, думают, что я переработаю целую большую отрасль науки, все учение об отправлениях нервной системы.
«Это было недавно, о, это было очень недавно. Ты
знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась и сказал это другим? Это сказал Руссо в «Новой Элоизе». В ней,
от него люди в первый раз услышали обо мне.
— Да, ты можешь. Твое положение очень счастливое. Тебе нечего бояться. Ты можешь делать все, что захочешь. И если ты будешь
знать всю мою волю,
от тебя моя воля не захочет ничего вредного тебе: тебе не нужно желать, ты не будешь желать ничего, за что стали бы мучить тебя незнающие меня. Ты теперь вполне довольна тем, что имеешь; ни о чем другом, ни о ком другом ты не думаешь и не будешь думать. Я могу открыться тебе вся.
— Да, — говорит царица, — ты хотела
знать, кто я, ты
узнала. Ты хотела
узнать мое имя, у меня нет имени, отдельного
от той, которой являюсь я, мое имя — ее имя; ты видела, кто я. Нет ничего выше человека, нет ничего выше женщины. Я та, которой являюсь я, которая любит, которая любима.