Неточные совпадения
Самое общее из того, что мило человеку, и самое милое ему на свете —
жизнь; ближайшим образом такая
жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он; потом и всякая
жизнь, потому что все-таки лучше жить, чем не жить: все живое уже по самой
природе своей ужасается погибели, небытия и любит
жизнь. И кажется, что определение...
Проводить в подробности по различным царствам
природы мысль, что прекрасное есть
жизнь, и ближайшим образом,
жизнь напоминающая о человеке и о человеческой
жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно говорят о том], что красоту в
природе составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что прекрасное в
природе имеет значение прекрасного только как намек на человека [великая мысль, глубокая!
Но нельзя не прибавить, что вообще на
природу смотрит человек глазами владельца, и на земле прекрасным кажется ему также то, с чем связано счастие, довольство человеческой
жизни. Солнце и дневной свет очаровательно прекрасны, между прочим, потому, что в них источник всей
жизни в
природе, и потому, что дневной свет благотворно действует прямо на жизненные отправления человека, возвышая в нем органическую деятельность, а через это благотворно действует даже на расположение нашего духа.
[Можно даже вообще сказать, что, читая в эстетике Гегеля те места, где говорится о том, что прекрасно в действительности, приходишь к мысли, что бессознательно принимал он прекрасным в
природе говорящее нам о
жизни, между тем как сознательно поставлял красоту в полноте проявления идеи.
Во всей
природе видит дикарь человекоподобную
жизнь, все явления
природы производит от сознательного действия человекообразных существ Как он очеловечивает ветер, холод, жар (припомним нашу сказку о том, как спорили мужик-ветер, мужик-мороз, мужик-солнце, кто из них сильнее), болезни (рассказы о холере, о двенадцати сестрах-лихорадках, о цынге; последний — между шпицбергенскими промышленниками), точно так же очеловечивает он и силу случая.
Приписывать его действия произволу человекообразного существа еще легче, нежели объяснять подобным образом другие явления
природы и
жизни, потому что именно действия случая скорее, нежели явления других сил, могут пробудить мысль о капризе, произволе, о всех тех качествах, которые составляют исключительную принадлежность человеческой личности.
Кроме того, именно по самой живости (Lebendigkeit), составляющей неотъемлемое преимущество прекрасного в действительности, красота его мимолетна; основание этой мимолетности в том, что прекрасное в действительности возникает не из стремления к прекрасному; оно возникает и существует по общему стремлению
природы к
жизни, при осуществлении которого появляется только вследствие случайных обстоятельств, а не как что-нибудь преднамеренное (ailes Naturschöne nicht gewolt ist).
Если так, то для
природы нет потребности поддерживать прекрасным и то немногое прекрасное, которое она случайно производит:
жизнь стремится вперед, не заботясь о гибели образа, или сохраняет его только искаженным.
«
Природа борется из-за
жизни и бытия, из-за сохранения и размножения своих произведений, не заботясь о их красоте или безобразии.
Но если красота в
природе в строгом смысле не может назваться преднамеренною, как и все действование сил
природы, то, с другой стороны, нельзя сказать, чтобы вообще
природа не стремилась к произведению прекрасного; напротив, понимая прекрасное, как полноту
жизни, мы должны будем признать, что стремление к
жизни, проникающее всю
природу, есть вместе и стремление к произведению прекрасного.
Вообще говоря, произведения искусства страдают всеми недостатками, какие могут быть найдены в прекрасном живой действительности; но если искусство вообще не имеет никаких прав на предпочтение
природе и
жизни, то, быть может, некоторые искусства в частности обладают какими-нибудь особенными преимуществами, ставящими их произведения выше соответствующих явлений живой действительности? быть может даже, то или другое искусство производит нечто, не имеющее себе соответствия в реальном мире?
Общий недостаток произведений скульптуры и живописи, по которому они стоят ниже произведений
природы и
жизни, — их мертвенность, их неподвижность; в этом все признаются, и потому было бы излишне распространяться относительно этого пункта. Посмотрим же лучше на мнимые преимущества этих искусств перед
природою.
Не так говорят очень многие люди, посвятившие свою
жизнь изучению искусства и опустившие из виду
природу.
Окончательный вывод из этих суждений о скульптуре и живописи: мы видим, что произведения того и другого искусства по многим и существеннейшим элементам (по красоте очертаний, по абсолютному совершенству исполнения, по выразительности и т. д.) неизмеримо ниже
природы и
жизни; но, кроме одного маловажного преимущества живописи, о котором сейчас говорили, решительно не видим, в чем произведения скульптуры или живописи стояли бы выше
природы и действительной
жизни.
Спешим прибавить, что композитор может в самом деле проникнуться чувством, которое должно выражаться в его произведении; тогда он может написать нечто гораздо высшее не только по внешней красивости, но и по внутреннему достоинству, нежели народная песня; но в таком случае его произведение будет произведением искусства или «уменья» только с технической стороны, только в том смысле, в котором и все человеческие произведения, созданные при помощи глубокого изучения, соображений, заботы о том, чтобы «выело как возможно лучше», могут назваться произведениями искусства.; в сущности же произведение композитора, написанное под преобладающим влиянием непроизвольного чувства, будет создание
природы (
жизни) вообще, а не искусства.
Тот же самый недостаток в произведении искусства во сто раз больше, грубее и окружен еще сотнями других недостатков, — и мы не видим всего этого, а если видим, то прощаем и восклицаем: «И на солнце есть пятна!» Собственно говоря, произведения искусства могут быть сравниваемы только друг с другом при определении относительного их достоинства; некоторые из них оказываются выше всех остальных; и в восторге от их красоты (только относительной) мы восклицаем: «Они прекраснее самой
природы и
жизни!
Природа и
жизнь производят прекрасное, не заботясь о красоте, она является в действительности без усилия, и, следовательно, без заслуги в наших глазах, без права на сочувствие, без права на снисхождение; да и к чему снисхождение, когда прекрасного в действительности так много!
Мы очень хорошо понимаем, как искусственны были нравы, привычки, весь образ мыслей времен Людовика XIV; мы приблизились к
природе, гораздо лучше донимаем и ценим ее, нежели понимало и ценило общество XVII века; тем не менее мы еще очень далеки от
природы; наши привычки, нравы, весь образ
жизни и вследствие того весь образ мыслей еще очень искусственны.
Произведение искусства мелочнее того, что мы видим в
жизни и в
природе, и вместе с тем эффектнее, — как же не утвердиться мнению, что оно прекраснее действительной
природы и
жизни, в которых так мало искусственности, которым чуждо стремление заинтересовать?
Природа и
жизнь выше искусства; но искусство старается угодить нашим наклонностям, а действительность не может быть подчинена стремлению нашему видеть все в том цвете и в том порядке, какой нравится нам или соответствует нашим понятиям, часто односторонним.
Другой пример: человек наклонен к сантиментальности;
природа и
жизнь не разделяют этого направления; но произведения искусства почти всегда более или менее удовлетворяют ему.
То и другое требование — следствие ограниченности человека;
природа и действительная
жизнь выше этой ограниченности; произведения искусства, подчиняясь ей, становясь этим ниже действительности и даже очень часто подвергаясь опасности впадать в пошлость или в слабость, приближаются к обыкновенным потребностям человека и через это выигрывают в его глазах.
Мы говорили об источниках предпочтения произведений искусства явлениям
природы и
жизни относительно содержания и выполнения, но очень важно и впечатление, производимое на нас искусством или действительностью: степенью его также измеряется достоинство вещи.
Сила искусства есть сила общих мест. Есть еще в произведениях искусства сторона, по которой они в неопытных или недальновидных глазах выше явлений
жизни и действительности; — в них все выставлено напоказ, объяснено самим автором, между тем как
природу и
жизнь надобно разгадывать собственными силами. Сила искусства — сила комментария; но об этом должны будем говорить мы ниже.
Итак, первое значение искусства, принадлежащее всем без исключения произведениям его, — воспроизведение
природы и
жизни.
Такое повторение должно быть признано излишним, так как
природа и
жизнь уже представляют нам то, что по этому понятию должно представить искусство.
Область ее — вся область
жизни и
природы; точки зрения поэта на
жизнь в разнообразных ее проявлениях так же разнообразны, как понятия мыслителя об этих разнохарактерных явлениях; а мыслитель находит в действительности очень многое, кроме прекрасного, возвышенного и комического.
Проще всего решить эту запутанность, сказав, что сфера искусства не ограничивается одним прекрасным и его так называемыми моментами, а обнимает собою все, что в действительности (в
природе и в
жизни) интересует человека — не как ученого, а просто как человека; общеинтересное в
жизни — вот содержание искусства.
Но мы уже заметили, что в этой фразе важно слово «образ», — оно говорит о том, что искусство выражает идею не отвлеченными понятиями, а живым индивидуальным фактом; говоря: «искусство есть воспроизведение
природы в
жизни», мы говорим то же самое: в
природе и
жизни нет ничего отвлеченно существующего; в «их все конкретно; воспроизведение должно по мере возможности сохранять сущность воспроизводимого; потому создание искусства должно стремиться к тому, чтобы в нем было как можно менее отвлеченного, чтобы в нем все было, по мере возможности, выражено конкретно, в живых картинах, в индивидуальных образах.
В человеческой
жизни — красота и любовь; в
природе — трудно и решить, что именно — так много в ней красоты.
Неточные совпадения
«Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил
природы и смысл
жизни человека?» продолжал он думать.
Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей
природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую
жизнь русского человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит
природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю
жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Что ж? Тайну прелесть находила // И в самом ужасе она: // Так нас
природа сотворила, // К противуречию склонна. // Настали святки. То-то радость! // Гадает ветреная младость, // Которой ничего не жаль, // Перед которой
жизни даль // Лежит светла, необозрима; // Гадает старость сквозь очки // У гробовой своей доски, // Всё потеряв невозвратимо; // И всё равно: надежда им // Лжет детским лепетом своим.
Опасность, риск, власть
природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие
жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди.