Неточные совпадения
— Я прошу вас выслушать меня, —
сказал я угрюмо, не ожидая ничего хорошего от этого разговора. — То, что вы называете общественным положением, составляет привилегию капитала и образования. Небогатые же и необразованные люди добывают себе кусок хлеба физическим трудом, и я не вижу основания, почему я должен
быть исключением.
— Надо
быть справедливым, —
сказал я. — Физический труд несут миллионы людей.
— Пощади нас! —
сказала сестра, поднимаясь. — Отец в страшном горе, а я больна, схожу с ума. Что с тобою
будет? — спрашивала она, рыдая и протягивая ко мне руки. — Прошу тебя, умоляю, именем нашей покойной мамы прошу: иди опять на службу!
— Должно
быть, трудно писать декорации, —
сказала она тихо, подходя ко мне. — А мы только что с мадам Муфке говорили о предрассудках, и я видела, как вы вошли. Бог мой, я всю, всю мою жизнь боролась с предрассудками! Чтобы убедить прислугу, какие пустяки все эти их страхи, я у себя всегда зажигаю три свечи и все свои важные дела начинаю тринадцатого числа.
— Мой отец говорил о вас, —
сказала она сухо, не глядя на меня и краснея. — Должиков обещал вам место на железной дороге. Отправляйтесь к нему завтра, он
будет дома.
И никто не относился ко мне так немилостиво, как именно те, которые еще так недавно сами
были простыми людьми и добывали себе кусок хлеба черным трудом. В торговых рядах, когда я проходил мимо железной лавки, меня, как бы нечаянно, обливали водой и раз даже швырнули в меня палкой. А один купец-рыбник, седой старик, загородил мне дорогу и
сказал, глядя на меня со злобой...
— Я вам, мамаша, могу снисхождение сделать. В сей земной жизни
буду вас питать на старости лет в юдоли, а когда помрете, на свой счет похороню.
Сказал — и верно.
Теперь, для начала нашей беседы,
скажите, не находите ли вы, что если бы силу воли, это напряжение, всю эту потенцию, вы затратили на что-нибудь другое, например, на то, чтобы сделаться со временем великим ученым или художником, то ваша жизнь захватывала бы шире и глубже и
была бы продуктивнее во всех отношениях?
— Должно
быть, ваша сестра не придет, —
сказал он, посмотрев на часы. — Вчера она
была у наших и говорила, что
будет у вас. Вы всё толкуете — рабство, рабство… — продолжал он. — Но ведь это вопрос частный, и все такие вопросы решаются человечеством постепенно, само собой.
Осенью в нашем клубе я оклеивал обоями читальню и две комнаты; мне заплатили по семи копеек за кусок, но приказали расписаться — по двенадцати, и когда я отказался исполнить это, то благообразный господин в золотых очках, должно
быть один из старшин клуба,
сказал мне...
— Я просила доктора Благово познакомить меня с вами поближе, но, очевидно, он забыл или не успел. Как бы ни
было, мы все-таки знакомы, и если бы вы пожаловали ко мне как-нибудь запросто, то я
была бы вам чрезвычайно обязана. Мне так хочется поговорить! Я простой человек, —
сказала она, протягивая мне руку, — и, надеюсь, у меня вы
будете без стеснения. Отца нет, он в Петербурге.
Опять у меня стала бывать сестра; оба они, увидев друг друга, всякий раз удивлялись, но по радостному, виноватому лицу ее видно
было, что встречи эти
были не случайны. Как-то вечером, когда мы играли на бильярде, доктор
сказал мне...
— Папа иногда
ест и тюрю с квасом, —
сказала она. — Забава, прихоть!
— Одно несомненно: надо устраивать себе жизнь как-нибудь по-иному, —
сказала Мария Викторовна, помолчав и подумав, — а та жизнь, какая
была до сих пор, ничего не стоит. Не
будем говорить о ней.
— Ты, должно
быть, простудилась, —
сказал я.
— Нянька, для чего я жила до сих пор? Для чего? Ты
скажи: разве я не погубила своей молодости? В лучшие годы своей жизни только и знать, что записывать расходы, разливать чай, считать копейки, занимать гостей и думать, что выше этого ничего нет на свете! Нянька, пойми, ведь и у меня
есть человеческие запросы, и я хочу жить, а из меня сделали какую-то ключницу. Ведь это ужасно, ужасно!
— Вам бы перцовки
выпить… —
сказал он, подумав. — В сей юдоли как
выпьешь, оно и ничего. И ежели бы мамаше влить в ухо перцовки, то большая польза.
— Отец очень огорчен, что ты ничего не написал ему, —
сказала она, — нужно
было попросить у него благословения.
— Твоя сестра — симпатичное существо, —
сказала Маша, — но похоже, будто ее долго мучили. Должно
быть, твой отец ужасный человек.
— Выпусти их, —
сказала Маша. — Пусть и они
будут счастливы.
— Послушай, маленькая польза, — говорил он суетливо, каждую минуту закуривая; там, где он стоял,
было всегда насорено, так как на одну папиросу он тратил десятки спичек. — Послушай, жизнь у меня теперь подлейшая. Главное, всякий прапорщик может кричать: «Ты кондуктор! ты!» Понаслушался я, брат, в вагонах всякой всячины и, знаешь, понял: скверная жизнь! Погубила меня мать! Мне в вагоне один доктор
сказал: если родители развратные, то дети у них выходят пьяницы или преступники. Вот оно что!
Вот ежели человек в остроге сидит, или,
скажем, слепой, или без ног, то это, действительно, не дай бог никому, а ежели он на воле, при своем уме, глаза и руки у него
есть, сила
есть, бог
есть, то чего ему еще?
— Я
буду,
буду откровенна, я
скажу тебе всю правду. Скрывать от тебя — это так тяжело, так мучительно! Мисаил, я люблю… — продолжала она шепотом. — Я люблю, я люблю… Я счастлива, но почему мне так страшно!
Она прижималась к нему и с жадностью глядела ему в лицо, и только теперь я заметил, как похудела и побледнела она в последнее время. Особенно это
было заметно по ее кружевному воротничку, который я давно знал и который теперь свободнее, чем когда-либо, облегал ее шею, тонкую и длинную. Доктор смутился, но тотчас же оправился и
сказал, приглаживая ее волосы...
— Мы от начала до конца
были искренни, —
сказал я, — а кто искренен, тот и прав.
— А ежели что
было сказано лишнее или какие неудовольствия, то простите, —
сказал один старик и поклонился ей и мне.
Маша вернулась из города на другой день к вечеру. Она
была недовольна чем-то, но скрывала это и только
сказала, зачем это вставлены все зимние рамы, — этак задохнуться можно. Я выставил две рамы. Нам
есть не хотелось, но мы сели и поужинали.
— Напрасно ты выставил рамы, —
сказала она из спальни. — Боюсь, как бы не
было холодно. Ишь ведь, как задувает!
Наша встреча, это наше супружество
были лишь эпизодом, каких
будет еще немало в жизни этой живой, богато одаренной женщины. Все лучшее в мире, как я уже
сказал,
было к ее услугам и получалось ею совершенно даром, и даже идеи и модное умственное движение служили ей для наслаждения, разнообразя ей жизнь, и я
был лишь извозчиком, который довез ее от одного увлечения к другому. Теперь уж я не нужен ей, она выпорхнет, и я останусь один.
Павел
сказал мне, что никого нет дома: Виктор Иваныч уехал в Петербург, а Мария Викторовна, должно
быть, у Ажогиных на репетиции.
Она нуждалась в нравственной поддержке — это
было очевидно. Маша уехала, доктор Благово
был в Петербурге, и в городе не оставалось никого, кроме меня, кто бы мог
сказать ей, что она права. Она пристально вглядывалась мне в лицо, стараясь прочесть мои тайные мысли, и если я при ней задумывался и молчал, то она это принимала на свой счет и становилась печальна. Приходилось все время
быть настороже, и когда она спрашивала меня, права ли она, то я спешил ответить ей, что она права и что я глубоко ее уважаю.
До третьего акта ей нечего
было делать, и ее роль гостьи, провинциальной кумушки, заключалась лишь в том, что она должна
была постоять у двери, как бы подслушивая, и потом
сказать короткий монолог. До своего выхода, по крайней мере часа полтора, пока на сцене ходили, читали,
пили чай, спорили, она не отходила от меня и все время бормотала свою роль и нервно мяла тетрадку; и, воображая, что все смотрят на нее и ждут ее выхода, она дрожащею рукой поправляла волосы и говорила мне...
Мне
было ясно, что она дрожит и от дрожи не может говорить и развернуть тетрадку, и что ей вовсе не до роли, и я уже хотел пойти к ней и
сказать ей что-нибудь, как она вдруг опустилась на колени среди сцены и громко зарыдала.
— Я говорила ей, чтобы она не играла, —
сказала она сердито, отрывисто выговаривая каждое слово и краснея. — Это — безумие! Вы должны
были удержать ее!
— Когда ты не захотел служить и ушел в маляры, я и Анюта Благово с самого начала знали, что ты прав, но нам
было страшно высказать это вслух.
Скажи, какая это сила мешает сознаваться в том, что думаешь? Взять вот хотя бы Анюту Благово. Она тебя любит, обожает, она знает, что ты прав; она и меня любит, как сестру, и знает, что я права, и небось в душе завидует мне, но какая-то сила мешает ей прийти к нам, она избегает нас, боится.
Было ясно, что он по-прежнему любит мою сестру, но он ни разу даже в шутку не
сказал, что возьмет ее с собою в Петербург или за границу, и я не мог себе ясно представить, что
будет с нею, если она останется жива, что
будет с ее ребенком.
— Ваше высокоблагородие… — проговорил Редька, тихо пошевелив губами, — ваше высокоблагородие, осмелюсь доложить… все под богом ходим, всем помирать надо… Дозвольте правду
сказать… Ваше высокоблагородие, не
будет вам царства небесного!
Она
сказала, что доктора можно заставить жениться на Клеопатре, — стоит только припугнуть его, и если хорошо написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от жены Дубечню продать, а деньги положить в банк на мое имя; что если бы я и сестра поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то,
быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной…