Неточные совпадения
— Да, — пробормотал студент в раздумье. — Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами
будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лег, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжелого труда, не останется и пыли. В сущности, это ужасно!
Когда мы вернулись в барак, инженер убрал пустые бутылки под кровать, достал из большого плетеного ящика две полные и, раскупорив их, сел за свой рабочий стол с очевидным намерением продолжать
пить, говорить и работать.
Он находился в той самой поре, которую свахи называют «мужчина в самом соку», то
есть не
был ни молод, ни стар, любил хорошо
поесть,
выпить и похвалить прошлое, слегка задыхался при ходьбе, во сне громко храпел, а в обращении с окружающими проявлял уже то покойное, невозмутимое добродушие, какое приобретается порядочными людьми,
когда они переваливают в штаб-офицерские чины и начинают полнеть.
Море
было такое же величавое, бесконечное и неприветливое, как семь лет до этого,
когда я, кончив курс в гимназии, уезжал из родного города в столицу; вдали темнела полоска дыма — это шел пароход, и, кроме этой едва видимой и неподвижной полоски да мартышек, которые мелькали над водой, ничто не оживляло монотонной картины моря и неба.
Она так глядела и имела такое выражение, как будто море, дымок вдали и небо давно уже надоели ей и утомили ее зрение; она, по-видимому, устала, скучала, думала о чем-то невеселом, и на ее лице не
было даже того суетного, натянуто-равнодушного выражения, какое бывает почти у всякой женщины,
когда она чувствует вблизи себя присутствие незнакомого мужчины.
Это
была Наталья Степановна, или, как ее называли, Кисочка, та самая, в которую я
был по уши влюблен 7–8 лет назад,
когда еще носил гимназический мундир.
— Да, что
было, то прошло… — вздохнула Кисочка. — Когда-то я у вас
была божком, а теперь наступила моя очередь глядеть на всех вас снизу вверх…
— Пойдемте ко мне чай
пить, — предложила мне Кисочка. — Должно
быть, самовар давно уже на столе… Я дома одна, — сказала она,
когда сквозь зелень акаций показалась ее дача. — Муж всегда в городе и возвращается только ночью, да и то не каждый день, и у меня, признаться, такая скука, что просто смерть.
Если бы я
был художником, то непременно изобразил бы выражение лица у русского человека,
когда он сидит неподвижно и, подобрав под себя ноги, обняв голову руками, предается этому ощущению…
Было темно;
когда же глаза мои мало-помалу привыкли к темноте, я стал различать силуэты старых, но тощих дубов и лип, которые росли по сторонам дороги.
Я помнил, что на кладбищенских воротах
есть надпись: „Грядет час, в онь же вси сущие во гробех услышат глас Сына Божия“, отлично знал, что рано или поздно настанет время,
когда и я, и Кисочка, и ее муж, и офицер в белом кителе
будем лежать за оградой под темными деревьями, знал, что рядом со мной идет несчастный, оскорбленный человек, — всё это я сознавал ясно, но в то же время меня волновал тяжелый, неприятный страх, что Кисочка вернется и что я не сумею сказать ей то, что нужно.
Я крепко обнял ее. Она вдруг истерично заплакала, и лицо ее приняло такое же бессмысленное, тупое выражение, какое я видел у нее в беседке,
когда зажигал спички… Не спрашивая ее согласия, мешая ей говорить, я насильно потащил ее к себе в гостиницу… Она
была как в столбняке и не шла, но я взял ее под руку и почти понес… Помню,
когда мы поднимались вверх по лестнице, какая-то фигура с красным околышем удивленно поглядела на меня и поклонилась Кисочке…»
Теперь,
когда у меня
есть жена и дочка, ах, как я понимаю этот совет!
Женщины,
когда любят, климатизируются и привыкают к людям быстро, как кошки.
Побыла Кисочка у меня в номере часа полтора, а уж чувствовала себя в нем, как дома, и распоряжалась моим добром, как своим собственным. Она укладывала в чемодан мои вещи, журила меня за то, что я не вешаю на гвоздь свое новое, дорогое пальто, а бросаю его на стул, как тряпку, и проч.
К тому же теперь,
когда я
был сыт, мне
было досадно на себя, что я сглупил и связался с женщиной, которую поневоле придется обмануть…
Была минута,
когда мне вдруг стало невыносимо жаль, что она так беззаветно верит мне, и я порешил
было взять ее с собой в Пятигорск, но, вспомнив, что у меня в чемодане только шестьсот рублей и что осенью развязаться с нею
будет гораздо трудней, чем теперь, я поспешил заглушить свою жалость.
Всё время, пока я сидел у приятеля и ехал потом на вокзал, меня мучило беспокойство. Мне казалось, что я боюсь встречи с Кисочкой и скандала. На вокзале я нарочно просидел в уборной до второго звонка, а
когда пробирался к своему вагону, меня давило такое чувство, как будто весь я от головы до ног
был обложен крадеными вещами. С каким нетерпением и страхом я ждал третьего звонка!
Лицо его по-прежнему выражало мозговую лень, и, по-видимому, рассказ Ананьева не тронул его нисколько. Только
когда инженер, отдохнувши минутку, опять принялся развивать свою мысль и повторять то, что уже
было сказано им вначале, студент раздраженно поморщился, встал из-за стола и отошел к своей кровати. Он постлал постель и стал раздеваться.
Когда-то он где-то
был учителем, пописывал что-то, чёрт его знает, кем он
был, но только умница замечательная и по части философии собаку съел.
Словами можно доказать и опровергнуть всё, что угодно, и скоро люди усовершенствуют технику языка до такой степени, что
будут доказывать математически верно, что дважды два — семь. Я люблю слушать и читать, но верить, покорнейше благодарю, я не умею и не хочу. Я поверю одному только богу, а вам, хоть бы вы говорили мне до второго пришествия и обольстили еще пятьсот Кисочек, я поверю разве только,
когда сойду с ума… Спокойной ночи!
— Мы утомили вас своей болтовней! — сказал Ананьев, зевая и глядя на небо. — Ну, да что ж, батенька! Только и удовольствия в этой скучище, что вот вина
выпьешь да пофилософствуешь… Экая насыпь, господи! — умилился он,
когда мы подошли к насыпи. — Это не насыпь, а Арарат-гора.
— Нашему брату, батенька, некогда спать, — говорил он вполголоса,
когда я лег и закрыл глаза. — У кого жена да пара ребят, тому не до спанья. Теперь корми и одевай да на будущее припасай. А у меня их двое: сынишка и дочка… У мальчишки-подлеца хорошая рожа… Шести лет еще нет, а способности, доложу я вам, необыкновенные… Тут у меня где-то их карточки
были… Эх, деточки мои, деточки!
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь,
когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и
есть этот чиновник.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь:
когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься,
когда войдешь. Да и лучше, если б их
было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей
было восемнадцать лет. Я не знаю,
когда ты
будешь благоразумнее,
когда ты
будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице;
когда ты
будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать,
когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не
было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку,
когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого еще далека песня. Тут и почище тебя
есть, а до сих пор еще не генералы.