Неточные совпадения
Николаевск был основан не
так давно, в 1850 г., известным Геннадием Невельским,
и это едва ли не единственное светлое место в истории города.
В пятидесятые
и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов
и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских
и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы
и зверя,
и, по-видимому, город не был чужд человеческих интересов,
так как был даже случай, что один заезжий ученый нашел нужным
и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.
Так, николаевский купец Иванов, ныне покойный, каждое лето ездил на Сахалин
и брал там с гиляков дань, а неисправных плательщиков истязал
и вешал.
Пока я плыл по Амуру, у меня было
такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин
и Гоголь тут непонятны
и потому не нужны, наша история скучна
и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
День был тихий
и ясный. На палубе жарко, в каютах душно; в воде +18°.
Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина
и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу.
Когда он начертил им на бумаге остров, отделенный от материка, то один из них взял у него карандаш
и, проведя через пролив черту, пояснил, что через этот перешеек гилякам приходится иногда перетаскивать свои лодки
и что на нем даже растет трава, —
так понял Лаперуз.
Остановившись на глубине двух сажен, он послал к северу для промера своего помощника; этот на пути своем встречал среди мелей глубины, но они постепенно уменьшались
и приводили его то к сахалинскому берегу, то к низменным песчаным берегам другой стороны,
и при этом получалась
такая картина, как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался здесь
и никакого прохода не было.
Таким образом,
и Браутон должен был заключить то же самое, что Лаперуз.
Авторитет его предшественников, однако, был еще
так велик, что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким
и подлежащим наказанию
и «заключили» его разжаловать,
и неизвестно, к чему бы это повело, если бы не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным
и патриотическим.
Самый даровитый сподвижник Невельского, Н. К. Бошняк, открывший Императорскую гавань, когда ему было еще только 20 лет, «мечтатель
и дитя», —
так называет его один из сослуживцев, — рассказывает в своих записках: «На транспорте „Байкал“ мы все вместе перешли в Аян
и там пересели на слабый барк „Шелехов“.
Обращалась она с туземцами просто
и с
таким вниманием, что это замечалось даже неотесанными дикарями.
В 1710 г. пекинскими миссионерами, по поручению китайского императора, была начертана карта Татарии; при составлении ее миссионеры пользовались японскими картами,
и это очевидно,
так как в то время о проходимости Лаперузова
и Татарского проливов могло быть известно только японцам.
Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с 1613 г., но в Европе придавали этому
так мало значения, что когда впоследствии русские
и японцы решали вопрос о том, кому принадлежит Сахалин, то о праве первого исследования говорили
и писали только одни русские.
В комнатах все стены покрыты еловою зеленью, окна затянуты марлей, пахнет дымом, но комары, несмотря ни на что, все-таки есть
и жалят бедных девочек.
В шесть часов были в самом узком месте пролива, между мысами Погоби
и Лазарева,
и очень близко видели оба берега, в восемь проходили мимо Шапки Невельского —
так называется гора с бугром на вершине, похожим на шапку.
Географическое положение его определяется
так: от 45° 54 до 54° 53 с. ш.
и от 141° 40 до 144° 53 в. д.
Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился
и стал уверять меня, что я не имею никакого права подходить близко к каторге
и колонии,
так как я не состою на государственной службе.
Конечно, я знал, что он не прав, но всё же от слов его становилось мне жутко,
и я боялся, что
и на Сахалине, пожалуй, я встречу точно
такой же взгляд.
— Тут в Александровске еще ничего, — сказал мне механик, заметив, какое тяжелое впечатление произвел на меня берег, — а вот вы увидите Дуэ! Там берег совсем отвесный, с темными ущельями
и с угольными пластами… мрачный берег! Бывало, мы возили на «Байкале» в Дуэ по 200–300 каторжных,
так я видел, как многие из них при взгляде на берег плакали.
Это был мой первый сахалинский знакомый, поэт, автор обличительного стихотворения «СахалинО», которое начиналось
так: «Скажи-ка, доктор, ведь недаром…» Потом он часто бывал у меня
и гулял со мной по Александровску
и его окрестностям, рассказывая мне анекдоты или без конца читая стихи собственного сочинения.
Возле пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни каторжных: одни в халатах, другие в куртках или пиджаках из серого сукна. При моем появлении вся полсотня сняла шапки —
такой чести до сих пор, вероятно, не удостоивался еще ни один литератор. На берегу стояла чья-то лошадь, запряженная в безрессорную линейку. Каторжные взвалили мой багаж на линейку, человек с черною бородой, в пиджаке
и в рубахе навыпуск, сел на козлы. Мы поехали.
И в самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая
и держась за бока, вошел хозяин
и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую, землю. Он благополучно отбыл каторгу
и поселение, имел теперь два дома, лошадей
и коров, держал много работников
и сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк —
и все-таки жаловался.
«Торговое дело»
и «Торгово-комиссионный склад» —
так называется эта скромная лавочка в сохранившихся у меня печатном
и рукописном прейскурантах — принадлежит ссыльнопоселенцу Л., бывшему гвардейскому офицеру, осужденному лет 12 тому назад Петербургским окружным судом за убийство.
За обедом же была рассказана
такая легенда: когда русские заняли остров
и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин
и предсказал, что из него не выйдет никакого толку.
—
Так оно
и вышло, — вздохнул доктор.
Он образован, начитан
и, кроме того, обладает большою практическою опытностью,
так как до своего назначения на Сахалин в продолжение 18 лет заведовал каторгой на Каре; он красиво говорит
и красиво пишет
и производит впечатление человека искреннего, проникнутого гуманными стремлениями.
— Отсюда все бегут, — сказал он, —
и каторжные,
и поселенцы,
и чиновники. Мне еще не хочется бежать, но я уже чувствую утомление от мозговой работы, которой требуется здесь
так много, благодаря, главным образом, разбросанности дела.
Такая близость в первое время с непривычки смущает
и приводит в недоумение.
— Я разрешаю вам бывать, где
и у кого угодно, — сказал барон. — Нам скрывать нечего. Вы осмотрите здесь всё, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы
и поселения, вы будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, — одним словом, вам двери будут открыты всюду. Не могу я разрешить вам только одного: какого бы то ни было общения с политическими,
так как разрешать вам это я не имею никакого права.
И все-таки, несмотря на
такое веселье, на улицах было скучно.
Из нашей последней беседы
и из того, что я записал под его диктовку, я вынес убеждение, что это великодушный
и благородный человек, но что «жизнь несчастных» была знакома ему не
так близко, как он думал.
В
такие вечера я любил кататься по долине между постом
и деревней Ново-Михайловкой; дорога здесь гладкая, ровная, рядом с ней рельсовый путь для вагонеток, телеграф.
Чтобы облегчить мой труд
и сократить время, мне любезно предлагали помощников, но
так как, делая перепись, я имел главною целью не результаты ее, а те впечатления, которые дает самый процесс переписи, то я пользовался чужою помощью только в очень редких случаях.
Если кто заводит разговор о своем прошлом, то обыкновенно начинает
так: «Когда я жил на воле…»
и т. д.
Таких, помнится, записано мною двое: Карл Лангер
и Карл Карлов.
Один из них ответил мне
так: «Может, тридцать, а может, уже
и пятьдесят».
В
таких случаях приходилось определять возраст приблизительно, на глаз,
и потом проверять по статейному списку.
Мужчины не
так туги, как бабы, но
и они дают ответ не сразу, а подумав
и поговорив.
Обыкновенно вопрос предлагают в
такой форме: «Знаешь ли грамоте?» — я же спрашивал
так: «Умеешь ли читать?» —
и это во многих случаях спасало меня от неверных ответов, потому что крестьяне, не пишущие
и умеющие разбирать только по-печатному, называют себя неграмотными.
Слова «женат, вдов, холост» на Сахалине еще не определяют семейного положения; здесь очень часто женатые бывают обречены на одинокую безбрачную жизнь,
так как супруги их живут на родине
и не дают им развода, а холостые
и вдовые живут семейно
и имеют по полдюжине детей; поэтому ведущих холостую жизнь не формально, а на самом деле, хотя бы они значились женатыми, я считал не лишним отмечать словом «одинок».
Нигде в другом месте России незаконный брак не имеет
такого широкого
и гласного распространения
и нигде он не облечен в
такую оригинальную форму, как на Сахалине.
Кроме обычных пайков, кормовых
и жалований, в широких размерах практикуется еще выдача
таких пособий, которые невозможно отметить на карточках, например: пособие при вступлении в брак, покупка у поселенцев зерна по умышленно дорогой цене, а главное, выдача семян, скота
и пр. в долг.
Или
так, что нет никакой мебели
и только среди комнаты лежит на полу перина,
и видно, что на ней только что спали; на окне чашка с объедками.
Ссыльное население смотрело на меня, как на лицо официальное, а на перепись — как на одну из тех формальных процедур, которые здесь
так часты
и обыкновенно ни к чему не ведут. Впрочем, то обстоятельство, что я не здешний, не сахалинский чиновник, возбуждало в ссыльных некоторое любопытство. Меня спрашивали...
Одни говорили, что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие — что, должно быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно
и крепко держится убеждение, что рано или поздно каторга с поселениями будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками, говорили, что они не ждут уже ничего хорошего,
так как от них сам бог отказался,
и это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
Теперешний агроном ездит по отличным дорогам; даже в самых бедных селениях есть надзирательские, или
так называемые станки, где всегда можно найти теплое помещение, самовар
и постель.
Корчевка леса, постройки, осушка болот, рыбные ловли, сенокос, нагрузка пароходов — всё это виды каторжных работ, которые по необходимости до
такой степени слились с жизнью колонии, что выделять их
и говорить о них как о чем-то самостоятельно существующем на острове можно разве только при известном рутинном взгляде на дело, который на каторге ищет прежде всего рудников
и заводских работ.
Она составляет предместье поста
и уже слилась с ним, но
так как она отличается от него некоторыми особенностями
и живет самостоятельно, то о ней следует говорить особо.