Неточные совпадения
Николаевск
был основан
не так давно, в 1850 г., известным Геннадием Невельским, и это едва ли
не единственное светлое место в истории города.
Пока я плыл по Амуру, у меня
было такое чувство, как будто я
не в России, а где-то в Патагонии или Техасе;
не говоря уже об оригинальной,
не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому
не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
Тут кончается Азия, и можно
было бы сказать, что в этом месте Амур впадает в Великий океан, если бы поперек
не стоял о. Сахалин.
Постепенное равномерное повышение дна и то, что в проливе течение
было почти незаметно, привели его к убеждению, что он находится
не в проливе, а в заливе и что, стало
быть, Сахалин соединен с материком перешейком.
Судно у него
было небольшое, сидевшее в воде
не глубже 9 фут., так что ему удалось пройти несколько выше Лаперуза.
Он прошел вдоль восточного берега и, обогнув северные мысы Сахалина, вступил в самый пролив, держась направления с севера на юг, и, казалось,
был уже совсем близок к разрешению загадки, но постепенное уменьшение глубины до 3 1/2 сажен, удельный вес воды, а главное, предвзятая мысль заставили и его признать существование перешейка, которого он
не видел.
Если они
не открыли входа в Амур, то потому, что имели в своем распоряжении самые скудные средства для исследования, а главное, — как гениальные люди, подозревали и почти угадывали другую правду и должны
были считаться с ней.
Авторитет его предшественников, однако,
был еще так велик, что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему
не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к чему бы это повело, если бы
не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я
не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два
были красные.
Она девушкой пришла сюда с матерью за отцом-каторжным, который до сих пор еще
не отбыл своего срока; теперь она замужем за крестьянином из ссыльных, мрачным стариком, которого я мельком видел, проходя по двору; он
был болен чем-то, лежал на дворе под навесом и кряхтел.
И в самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую, землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего
не делал,
был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк — и все-таки жаловался.
За обедом же
была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал, что из него
не выйдет никакого толку.
Доктор рассказал мне, что незадолго до моего приезда, во время медицинского осмотра скота на морской пристани, у него произошло крупное недоразумение с начальником острова и что будто бы даже в конце концов генерал замахнулся на него палкой; на другой же день он
был уволен по прошению, которого
не подавал.
Жизнь
была не совсем обыкновенная.
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть
не каждого куста, а при встречах на дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать, что русские арестанты
не убивают и
не грабят встречного только из трусости и лени, надо
быть очень плохого мнения о человеке вообще или
не знать человека.
Я в первый раз видел сахалинскую толпу, и от меня
не укрылась ее печальная особенность: она состояла из мужчин и женщин рабочего возраста,
были старики и дети, но совершенно отсутствовали юноши.
Тут, как и в России в подобных случаях, сказалась досадная мужицкая темнота: просили
не школ,
не правосудия,
не заработков, а разных пустяков: кто казенного довольствия, кто усыновления ребенка, — одним словом, подавали прошения, которые могли
быть удовлетворены и местным начальством.
22 июля после молебна и парада (
был табельный день) прибежал надзиратель и доложил, что генерал-губернатор желает меня видеть. Я отправился. А. Н. Корф принял меня очень ласково и беседовал со мной около получаса. Наш разговор происходил в присутствии ген. Кононовича. Между прочим, мне
был предложен вопрос,
не имею ли я какого-либо официального поручения. Я ответил: нет.
У меня в кармане
был корреспондентский бланок, но так как я
не имел в виду печатать что-либо о Сахалине в газетах, то,
не желая вводить в заблуждение людей, относившихся ко мне, очевидно, с полным доверием, я ответил: нет.
— Я разрешаю вам бывать, где и у кого угодно, — сказал барон. — Нам скрывать нечего. Вы осмотрите здесь всё, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы и поселения, вы
будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, — одним словом, вам двери
будут открыты всюду.
Не могу я разрешить вам только одного: какого бы то ни
было общения с политическими, так как разрешать вам это я
не имею никакого права.
Его похвальное слово
не мирилось в сознании с такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, жестокие телесные наказания, но слушатели должны
были верить ему: настоящее в сравнении с тем, что происходило пять лет назад, представлялось чуть ли
не началом золотого века.
Из нашей последней беседы и из того, что я записал под его диктовку, я вынес убеждение, что это великодушный и благородный человек, но что «жизнь несчастных»
была знакома ему
не так близко, как он думал.
Эту работу, произведенную в три месяца одним человеком, в сущности, нельзя назвать переписью; результаты ее
не могут отличаться точностью и полнотой, но, за неимением более серьезных данных ни в литературе, ни в сахалинских канцеляриях,
быть может, пригодятся и мои цифры.
Для меня
было особенно важно получать верные ответы от тех, которые пришли сюда в шестидесятых и семидесятых годах; мне хотелось
не пропустить ни одного из них, что, по всей вероятности,
не удалось мне.
Есть поселения, где
не встретишь ни одного законного сожительства.
Иной поселенец должен в казну несколько сот рублей и никогда их
не отдаст, но я поневоле должен
был записать его
не получающим пособия.
Если
есть собаки, то вялые,
не злые, которые, как я говорил уже, лают на одних только гиляков, вероятно, потому, что те носят обувь из собачьей шкуры.
Печка
не топлена, посуды только и
есть, что котелок да бутылка, заткнутая бумажкой.
Тут уж о серьезном хозяйстве
не может
быть и речи.
Одни говорили, что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие — что, должно
быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно и крепко держится убеждение, что рано или поздно каторга с поселениями
будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками, говорили, что они
не ждут уже ничего хорошего, так как от них сам бог отказался, и это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
Случается и теперь, что люди питаются гнилушками с солью и даже
поедают друг друга, но это относится
не к туристам и
не к чиновникам.
Я начну с Александровской долины, с селений, расположенных на реке Дуйке. На Северном Сахалине эта долина
была первая избрана для поселений
не потому, что она лучше всех исследована или отвечает целям колонизации, а просто случайно, благодаря тому обстоятельству, что она
была ближайшей к Дуэ, где впервые возникла каторга.
Выбрать именно это место, а
не какое-нибудь другое, побудили, как пишет Мицуль, роскошные луга, хороший строевой лес, судоходная река, плодородная земля… «По-видимому, — пишет этот фанатик, видевший в Сахалине обетованную землю, — нельзя
было и сомневаться в успешном исходе колонизации, но из 8 человек, высланных с этою целью на Сахалин в 1862 г., только 4 поселились около реки Дуйки».
Дуйские каторжные с течением времени становились поселенцами, из России прибывали каторжные с семьями, которых нужно
было сажать на землю; приказано
было считать Сахалин землею плодородною и годною для сельскохозяйственной колонии, и где жизнь
не могла привиться естественным порядком, там она мало-помалу возникла искусственным образом, принудительно, ценой крупных денежных затрат и человеческих сил.
Из 22 семей, живущих здесь, только 4 незаконные. И по возрастному составу населения Слободка приближается к нормальной деревне; рабочий возраст
не преобладает так резко, как в других селениях; тут
есть и дети, и юноши, и старики старше 65 и даже 75 лет.
Луга и скот
есть только у 8 хозяев, пашут землю 12, и, как бы ни
было, размеры сельского хозяйства здесь
не настолько серьезны, чтобы ими можно
было объяснить исключительно хорошее экономическое положение.
Спирт привозили и в жестянках, имевших форму сахарной головы, и в самоварах, и чуть ли
не в поясах, а чаще всего просто в бочках и в обыкновенной посуде, так как мелкое начальство
было подкуплено, а крупное смотрело сквозь пальцы.
На Сахалине
есть манера давать названия улицам в честь чиновников еще при их жизни; называют улицы
не только по фамилиям, но даже по именам и отчествам.
Устав о ссыльных разрешает жить вне тюрьмы, а стало
быть, и обзаводиться хозяйством только каторжным разряда исправляющихся, но этот закон постоянно обходится ввиду его непрактичности; в избах живут
не одни только исправляющиеся, но также испытуемые, долгосрочные и даже бессрочные.
Не говоря уже о писарях, чертежниках и хороших мастерах, которым по роду их занятий жить в тюрьме
не приходится, на Сахалине немало семейных каторжников, мужей и отцов, которых непрактично
было бы держать в тюрьмах отдельно от их семей: это вносило бы немалую путаницу в жизнь колонии.
Лошади
есть только у 16, а коровы у 38, причем скот держат крестьяне и поселенцы, занимающиеся
не хлебопашеством, а торговлей.
Население здесь перебивается кое-как, но оно тем
не менее все-таки каждый день
пьет чай, курит турецкий табак, ходит в вольном платье, платит за квартиры; оно покупает дома у крестьян, отъезжающих на материк, и строит новые.
Сопровождающий меня начальник округа объясняет мне, что этим двум арестантам
было разрешено жить вне тюрьмы, но они,
не желая отличаться от других каторжных,
не воспользовались этим разрешением.
Глядя на нее,
не верится, что еще недавно она
была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею.
Как бы то ни
было, 56 тысяч еще
не найдены и служат пока сюжетом для самых разнообразных фантастических рассказов.
Около тюрьмы
есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на горе у моря, стоит так высоко, что я в сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем
не обеспечена.
При системе общих камер соблюдение чистоты в тюрьме невозможно, и гигиена никогда
не выйдет здесь из той тесной рамки, какую ограничили для нее сахалинский климат и рабочая обстановка каторжного, и какими бы благими намерениями ни
была проникнута администрация, она
будет бессильна и никогда
не избавится от нареканий.
Отбыв свой срок, майданщики и ростовщики выходят на поселение, где
не оставляют своей прибыльной деятельности, и поэтому нечего удивляться, что на Сахалине
есть поселенцы, у которых можно украсть 56 тысяч.
Во всяком случае, в 1890 г., когда я
был на Сахалине, все чиновники, даже
не имеющие никакого отношения к тюремному ведомству (например, начальник почтово-телеграфной конторы), пользовались каторжными для своего домашнего обихода в самых широких размерах, причем жалованья этой прислуге они
не платили, и кормилась она на счет казны.
Но и здесь работают главным образом специалисты, которые уже на родине
были мельниками, кузнецами и проч., а
не те, которые, живя на родине,
не умели работать, ничего
не знали и теперь больше чем кто-либо нуждаются в мельницах и кузницах, где бы их обучили и поставили на ноги.