Неточные совпадения
Если
вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда
не годная, истасканная обувь — вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.
Далее
вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если
не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, — ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на
вас такое впечатление, как будто
вы входите в зверинец.
— Андрей Ефимыч,
вам не пора пиво пить? — спрашивает она озабоченно.
— Как жаль, — говорит он медленно и тихо, покачивая головой и
не глядя в глаза собеседнику (он никогда
не смотрит в глаза), — как глубоко жаль, уважаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе совершенно нет людей, которые бы умели и любили вести умную и интересную беседу. Это громадное для нас лишение. Даже интеллигенция
не возвышается над пошлостью; уровень ее развития, уверяю
вас, нисколько
не выше, чем у низшего сословия.
— А
вы не верите в бессмертие души? — вдруг спрашивает почтмейстер.
— Успокойтесь, — сказал Андрей Ефимыч, виновато улыбаясь. — Уверяю
вас, я никогда ничего
не крал, в остальном же, вероятно,
вы сильно преувеличиваете. Я вижу, что
вы на меня сердиты. Успокойтесь, прошу
вас, если можете, и скажите хладнокровно: за что
вы сердиты?
— Да, болен. Но ведь десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе, потому что ваше невежество
не способно отличить их от здоровых. Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения?
Вы, фельдшер, смотритель и вся ваша больничная сволочь в нравственном отношении неизмеримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, а
вы нет? Где логика?
— Нравственное отношение и логика тут ни при чем. Все зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а кого
не посадили, тот гуляет, вот и все. В том, что я доктор, а
вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность.
— Потому что это
не в моей власти. Посудите, какая польза
вам от того, если я отпущу
вас? Идите.
Вас задержат горожане или полиция и вернут назад.
—
Вы шутите, — сказал он, щуря глаза. — Таким господам, как
вы и ваш помощник Никита, нет никакого дела до будущего, но можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена! Пусть я выражаюсь пошло, смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и — на нашей улице будет праздник! Я
не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них! Вперед! Помогай
вам бог, друзья!
— Я
не нахожу особенной причины радоваться, — сказал Андрей Ефимыч, которому движение Ивана Дмитрича показалось театральным и в то же время очень понравилось. — Тюрем и сумасшедших домов
не будет, и правда, как
вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей
не изменится, законы природы останутся всё те же. Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все же в конце концов
вас заколотят в гроб и бросят в яму.
—
Вы не верите, ну а я верю. У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит, что если бы
не было Бога, то его выдумали бы люди. А я глубоко верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий человеческий ум.
—
Вы мыслящий и вдумчивый человек. При всякой обстановке
вы можете находить успокоение в самом себе. Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира — вот два блага, выше которых никогда
не знал человек. И
вы можете обладать ими, хотя бы
вы жили за тремя решетками. Диоген жил в бочке, однако же был счастливее всех царей земных.
—
Вы от меня
не услышите больше ни одного слова! — грубо проговорил Иван Дмитрич. — Оставьте меня!
— Здравствуйте, мой друг, — сказал Андрей Ефимыч. —
Вы не спите?
— Во-первых, я
вам не друг, — проговорил Иван Дмитрич в подушку, — а во-вторых,
вы напрасно хлопочете:
вы не добьетесь от меня ни одного слова.
— Странно… — пробормотал Андрей Ефимыч в смущении. — Вчера мы беседовали так мирно, но вдруг
вы почему-то обиделись и сразу оборвали… Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль,
не согласную с вашими убеждениями…
— Но допустим, что
вы правы, — сказал он. — Допустим, что я предательски ловлю
вас на слове, чтобы выдать полиции.
Вас арестуют и потом судят. Но разве в суде и в тюрьме
вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю,
не хуже… Чего же бояться?
— Идите проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет померанцем, а здесь она
не по климату. С кем это я говорил о Диогене? С
вами, что ли?
— Стоики, которых
вы пародируете, были замечательные люди, но учение их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли
не подвинулось вперед и
не будет двигаться, так как оно
не практично и
не жизненно.
— Положим, покой и довольство человека
не вне его, а в нем самом, — сказал он. — Положим, нужно презирать страдания и ничему
не удивляться. Но вы-то на каком основании проповедуете это?
Вы мудрец? Философ?
Во всю вашу жизнь до
вас никто
не дотронулся пальцем, никто
вас не запугивал,
не забивал; здоровы
вы, как бык.
Больше двадцати лет
вы жили на бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой, имея при том право работать, как и сколько
вам угодно, хоть ничего
не делать.
От природы
вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь так, чтобы
вас ничто
не беспокоило и
не двигало с места.
Одним словом, жизни
вы не видели,
не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только теоретически.
А презираете
вы страдания и ничему
не удивляетесь по очень простой причине: суета сует, внешнее и внутреннее презрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение, истинное благо — все это философия, самая подходящая для российского лежебока.
— Я совсем
не имею претензии обращать
вас в свою веру, — проговорил Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его
не хотят понять.
Дело
не в том, что
вы страдали, а я нет.
— Совсем
вы нас забыли, доктор. Впрочем,
вы монах: в карты
не играете, женщин
не любите. Скучно
вам с нашим братом.
— Я чувствую себя совершенно здоровым, — сказал Андрей Ефимыч, подумав. — Ехать же
не могу. Позвольте мне как-нибудь иначе доказать
вам свою дружбу.
— Я
не о том спрашиваю, — проговорил в смущении Михаил Аверьяныч,
не поняв доктора. — Я спрашиваю, какие у
вас средства вообще?
— Сто
не сто, а двадцать еще хватит, — утешал Хоботов. — Ничего, ничего, коллега,
не унывайте… Будет
вам тень наводить.
— Это пошло! — сказал он, быстро вставая и отходя к окну. — Неужели
вы не понимаете, что говорите пошлости?
— У меня и в мыслях
не было обижаться на
вас.
Дорогой мой, отчего
вы не хотите серьезно заняться вашей болезнью?
Извините за дружескую откровенность, — зашептал Михаил Аверьяныч, —
вы живете в самой неблагоприятной обстановке: теснота, нечистота, ухода за
вами нет, лечиться
не на что…
Когда
вам скажут, что у
вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличенного сердца и
вы станете лечиться, или скажут, что
вы сумасшедший или преступник, то есть, одним словом, когда люди вдруг обратят на
вас внимание, то знайте, что
вы попали в заколдованный круг, из которого уже
не выйдете.
Сдавайтесь, потому что никакие человеческие усилия уже
не спасут
вас.
— А я к
вам по делу, коллега. Пришел приглашать
вас:
не хотите ли со мной на консилиум, а?