Неточные совпадения
Если вы
не боитесь ожечься о крапиву,
то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим
в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда
не годная, истасканная обувь — вся эта рвань свалена
в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.
Вечером он
не зажигал у себя огня, а ночью
не спал и все думал о
том, что его могут арестовать, заковать и посадить
в тюрьму.
Утром Иван Дмитрич поднялся с постели
в ужасе, с холодным потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли так долго
не оставляют его, думал он,
то, значит,
в них есть доля правды.
Не могли же они,
в самом деле, прийти
в голову безо всякого повода.
Странно, что никогда
в другое время мысль его
не была так гибка и изобретательна, как теперь, когда он каждый день выдумывал тысячи разнообразных поводов к
тому, чтобы серьезно опасаться за свою свободу и честь.
Так как дома
не на что было жить и лечиться,
то скоро Ивана Дмитрича отправили
в больницу и положили его там
в палате для венерических больных.
Как бы
то ни было, кончив курс по медицинскому факультету, он
в священники
не постригся. Набожности он
не проявлял и на духовную особу
в начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.
Одну и
ту же пару он таскает лет по десяти, а новая одежа, которую он обыкновенно покупает
в жидовской лавке, кажется на нем такою же поношенною и помятою, как старая;
в одном и
том же сюртуке он и больных принимает, и обедает, и
в гости ходит; но это
не из скупости, а от полного невнимания к своей наружности.
В городе отлично знали про эти беспорядки и даже преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни оправдывали их
тем, что
в больницу ложатся только мещане и мужики, которые
не могут быть недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем
в больнице;
не рябчиками же их кормить!
А молодое земство
не открывало лечебницы ни
в городе, ни возле, ссылаясь на
то, что город уже имеет свою больницу.
Класть же серьезных больных
в палаты и заниматься ими по правилам науки тоже нельзя, потому что правила есть, а науки нет; если же оставить философию и педантически следовать правилам, как прочие врачи,
то для этого прежде всего нужны чистота и вентиляция, а
не грязь, здоровая пища, а
не щи из вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а
не воры.
Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и, во-вторых, если человечество
в самом деле научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями,
то оно совершенно забросит религию и философию,
в которых до сих пор находило
не только защиту от всяких бед, но даже счастие.
Во время приемки Андрей Ефимыч
не делает никаких операций; он давно уже отвык от них, и вид крови его неприятно волнует. Когда ему приходится раскрывать ребенку рот, чтобы заглянуть
в горло, а ребенок кричит и защищается ручонками,
то от шума
в ушах у него кружится голова и выступают слезы на глазах. Он торопится прописать лекарство и машет руками, чтобы баба поскорее унесла ребенка.
Когда на почте кто-нибудь из посетителей протестует,
не соглашается или просто начинает рассуждать,
то Михаил Аверьяныч багровеет, трясется всем телом и кричит громовым голосом: «Замолчать!», так что за почтовым отделением давно уже установилась репутация учреждения,
в котором страшно бывать.
Мне кажется, что если б я тогда
не послушался его,
то теперь я находился бы
в самом центре умственного движения.
Для
того чтобы охладеть и потом носиться, совсем
не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом и потом, словно
в насмешку, превращать его
в глину.
Он знает, что
в то время, когда его мысли носятся вместе с охлажденною землей вокруг солнца, рядом с докторской квартирой,
в большом корпусе томятся люди
в болезнях и физической нечистоте; быть может, кто-нибудь
не спит и воюет с насекомыми, кто-нибудь заражается рожей или стонет от туго положенной повязки; быть может, больные играют
в карты с сиделками и пьют водку.
«Но что же? — спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. — Что же из этого? И антисептика, и Кох, и Пастер, а сущность дела нисколько
не изменилась. Болезненность и смертность все
те же. Сумасшедшим устраивают балы и спектакли, а на волю их все-таки
не выпускают. Значит, все вздор и суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей,
в сущности, нет никакой».
— Нравственное отношение и логика тут ни при чем. Все зависит от случая. Кого посадили,
тот сидит, а кого
не посадили,
тот гуляет, вот и все.
В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность.
— Потому что это
не в моей власти. Посудите, какая польза вам от
того, если я отпущу вас? Идите. Вас задержат горожане или полиция и вернут назад.
— Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома,
то должен же кто-нибудь сидеть
в них.
Не вы — так я,
не я — так кто-нибудь третий. Погодите, когда
в далеком будущем закончат свое существование тюрьмы и сумасшедшие дома,
то не будет ни решеток на окнах, ни халатов. Конечно, такое время рано или поздно настанет.
— Я
не нахожу особенной причины радоваться, — сказал Андрей Ефимыч, которому движение Ивана Дмитрича показалось театральным и
в то же время очень понравилось. — Тюрем и сумасшедших домов
не будет, и правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей
не изменится, законы природы останутся всё
те же. Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все же
в конце концов вас заколотят
в гроб и бросят
в яму.
— Но допустим, что вы правы, — сказал он. — Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве
в суде и
в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу,
то разве это хуже, чем сидеть
в этом флигеле? Полагаю,
не хуже… Чего же бояться?
— Диоген
не нуждался
в кабинете и
в теплом помещении; там и без
того жарко. Лежи себе
в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему
в России жить, так он
не то что
в декабре, а
в мае запросился бы
в комнату. Небось скрючило бы от холода.
Христос отвечал на действительность
тем, что плакал, улыбался, печалился, гневался, даже тосковал; он
не с улыбкой шел навстречу страданиям и
не презирал смерти, а молился
в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.
Почтмейстер Михаил Аверьяныч, слушая его, уже
не говорил: «Совершенно верно», а
в непонятном смущении бормотал: «Да, да, да…» и глядел на него задумчиво и печально; почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но при этом, как человек деликатный, говорил
не прямо, а намеками, рассказывая
то про одного батальонного командира, отличного человека,
то про полкового священника, славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить, совершенно выздоровели.
— Я уже имел честь докладывать десять лет назад, — продолжал Андрей Ефимыч тихим голосом, — что эта больница
в настоящем ее виде является для города роскошью
не по средствам. Строилась она
в сороковых годах, но ведь тогда были
не те средства. Город слишком много затрачивает на ненужные постройки и лишние должности. Я думаю, на эти деньги можно было бы, при других порядках, содержать две образцовые больницы.
Андрей Ефимыч медленно и тихо, ни на кого
не глядя, стал говорить о
том, как жаль, как глубоко жаль, что горожане тратят свою жизненную энергию, свое сердце и ум на карты и сплетни, а
не умеют и
не хотят проводить время
в интересной беседе и
в чтении,
не хотят пользоваться наслаждениями, какие дает ум.
В тот же день вечером у него был Михаил Аверьяныч.
Не здороваясь, почтмейстер подошел к нему, взял его за обе руки и сказал взволнованным голосом...
Когда на почтовых станциях подавали к чаю дурно вымытые стаканы или долго запрягали лошадей,
то Михаил Аверьяныч багровел, трясся всем телом и кричал: «Замолчать!
не рассуждать!» А сидя
в тарантасе, он,
не переставая ни на минуту, рассказывал о своих поездках по Кавказу и Царству Польскому.
Спички лежали перед ним на столе, и он их видел, но кричал человеку, чтобы
тот подал ему спички; при горничной он
не стеснялся ходить
в одном нижнем белье; лакеям всем без разбора, даже старикам, говорил ты и, осердившись, величал их болванами и дураками.
В самом деле, надо отдохнуть, а
то этак ног
не хватит.
Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чувству отдыха. Как приятно лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты один
в комнате! Истинное счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил Богу, вероятно, потому, что захотел одиночества, которого
не знают ангелы. Андрей Ефимыч хотел думать о
том, что он видел и слышал
в последние дни, но Михаил Аверьяныч
не выходил у него из головы.
В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и
не выходил из номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг развлекал его разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он досадовал на себя за
то, что поехал, и на друга, который с каждым днем становился все болтливее и развязнее; настроить свои мысли на серьезный, возвышенный лад ему никак
не удавалось.
И
в Петербурге
то же самое: он по целым дням
не выходил из номера, лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.
— Я
не о
том спрашиваю, — проговорил
в смущении Михаил Аверьяныч,
не поняв доктора. — Я спрашиваю, какие у вас средства вообще?
Современная справедливость и заключается именно
в том, что чинами, орденами и пенсиями награждаются
не нравственные качества и способности, а вообще служба, какая бы она ни была.
Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о
том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть,
не оставив
в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит
в пространстве какой-нибудь дух,
то он увидит только глину и голые утесы. Все — и культура, и нравственный закон — пропадет и даже лопухом
не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
— Уважаемый,
не верьте! — зашептал он, прикладывая руку к сердцу. —
Не верьте им! Это обман! Болезнь моя только
в том, что за двадцать лет я нашел во всем городе одного только умного человека, да и
тот сумасшедший. Болезни нет никакой, а просто я попал
в заколдованный круг, из которого нет выхода. Мне все равно, я на все готов.
Когда вам скажут, что у вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличенного сердца и вы станете лечиться, или скажут, что вы сумасшедший или преступник,
то есть, одним словом, когда люди вдруг обратят на вас внимание,
то знайте, что вы попали
в заколдованный круг, из которого уже
не выйдете.
В тот же день, перед вечером, к Андрею Ефимычу неожиданно явился Хоботов
в полушубке и
в высоких сапогах и сказал таким тоном, как будто вчера ничего
не случилось...
— Проклятая жизнь! — проворчал он. — И что горько и обидно, ведь эта жизнь кончится
не наградой за страдания,
не апофеозом, как
в опере, а смертью; придут мужики и потащат мертвого за руки и за ноги
в подвал. Брр! Ну ничего… Зато на
том свете будет наш праздник… Я с
того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю.
— Никогда нас
не выпустят! — продолжал между
тем Иван Дмитрич. — Сгноят нас здесь! О господи, неужели же
в самом деле на
том свете нет ада и эти негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь! — крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. — Я размозжу себе голову! Убийцы!