Неточные совпадения
Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет
на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей
на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и — опять бегут мимо
глаз бурьян, холмы, грачи…
Псы пуще захрипели, лошади понесли; и Егорушка, еле державшийся
на передке, глядя
на глаза и зубы собак, понимал, что, свались он, его моментально разнесут в клочья, но страха не чувствовал, а глядел так же злорадно, как Дениска, и жалел, что у него в руках нет кнута.
Дениска, кончив жевать, растянулся
на припеке животом вверх и тоже закрыл
глаза.
Больше мальчики не сказали друг другу ни слова. Помолчав еще немного и не отрывая
глаз от Егорушки, таинственный Тит задрал вверх одну ногу, нащупал пяткой точку опоры и взобрался
на камень; отсюда он, пятясь назад и глядя в упор
на Егорушку, точно боясь, чтобы тот не ударил его сзади, поднялся
на следующий камень и так поднимался до тех пор, пока совсем не исчез за верхушкой бугра.
Проводив его
глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня то замирала, то опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время тянулось бесконечно, точно и оно застыло и остановилось. Казалось, что с утра прошло уже сто лет… Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки
на одном месте?
Дениска перегнал Егорушку и, по-видимому, остался этим очень доволен. Он подмигнул
глазом и, чтобы показать, что он может проскакать
на одной ножке какое угодно пространство, предложил Егорушке, не хочет ли тот проскакать с ним по дороге и оттуда, не отдыхая, назад к бричке? Егорушка отклонил это предложение, потому что очень запыхался и ослабел.
Вдруг Дениска сделал очень серьезное лицо, какого он не делал, даже когда Кузьмичов распекал его или замахивался
на него палкой; прислушиваясь, он тихо опустился
на одно колено, и
на лице его показалось выражение строгости и страха, какое бывает у людей, слышащих ересь. Он нацелился
на одну точку
глазами, медленно поднял вверх кисть руки, сложенную лодочкой, и вдруг упал животом
на землю и хлопнул лодочкой по траве.
За холмами глухо прогремел гром; подуло свежестью. Дениска весело свистнул и стегнул по лошадям. Отец Христофор и Кузьмичов, придерживая свои шляпы, устремили
глаза на холмы… Хорошо, если бы брызнул дождь!
Сделав около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив
на груди руки, выставив вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми
глазами на о. Христофора. В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче выступали
на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный нос и вся его птичья, ощипанная фигурка.
Он смеялся и говорил, а сам между тем пугливо и подозрительно посматривал
на Соломона. Тот стоял в прежней позе и улыбался. Судя по его
глазам и улыбке, он презирал и ненавидел серьезно, но это так не шло к его ощипанной фигурке, что, казалось Егорушке, вызывающую позу и едкое, презрительное выражение придал он себе нарочно, чтобы разыграть шута и насмешить дорогих гостей.
Если б можно было, он с наслаждением склонил бы голову
на стол, закрыл бы
глаза, чтоб не видеть лампы и пальцев, двигавшихся над кучей, и позволил бы своим вялым, сонным мыслям еще больше запутаться.
Сальное одеяло зашевелилось, и из-под него показалась кудрявая детская голова
на очень тонкой шее; два черных
глаза блеснули и с любопытством уставились
на Егорушку.
Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этою тенью, блестящие, насмешливые
глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в
глазах Егорушки, делали его теперь похожим не
на шута, а
на что-то такое, что иногда снится, — вероятно,
на нечистого духа.
Егорушка протер
глаза. Посреди комнаты стояло действительно сиятельство в образе молодой, очень красивой и полной женщины в черном платье и в соломенной шляпе. Прежде чем Егорушка успел разглядеть ее черты, ему почему-то пришел
на память тот одинокий, стройный тополь, который он видел днем
на холме.
Вдруг, совсем неожиданно,
на полвершка от своих
глаз, Егорушка увидел черные бархатные брови, большие карие
глаза и выхоленные женские щеки с ямочками, от которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка. Чем-то великолепно запахло.
Кто-то, кажется Дениска, поставил Егорушку
на ноги и повел его за руку;
на пути он открыл наполовину
глаза и еще раз увидел красивую женщину в черном платье, которая целовала его. Она стояла посреди комнаты и, глядя, как он уходил, улыбалась и дружелюбно кивала ему головой. Подходя к двери, он увидел какого-то красивого и плотного брюнета в шляпе котелком и в крагах. Должно быть, это был провожатый дамы.
Она тоже имела несколько десятков тысяч десятин, много овец, конский завод и много денег, но не «кружилась», а жила у себя в богатой усадьбе, про которую знакомые и Иван Иваныч, не раз бывавший у графини по делам, рассказывали много чудесного; так, говорили, что в графининой гостиной, где висят портреты всех польских королей, находились большие столовые часы, имевшие форму утеса,
на утесе стоял дыбом золотой конь с брильянтовыми
глазами, а
на коне сидел золотой всадник, который всякий раз, когда часы били, взмахивал шашкой направо и налево.
Егорушка проснулся и открыл
глаза. Бричка стояла. Направо по дороге далеко вперед тянулся обоз, около которого сновали какие-то люди. Все возы, потому что
на них лежали большие тюки с шерстью, казались очень высокими и пухлыми, а лошади — маленькими и коротконогими.
Старик почесал себе лоб, взглянул красными
глазами вверх
на Егорушку и продолжал...
Глаза его были устремлены вдаль, они замаслились, улыбались, и лицо приняло такое же выражение, какое у него было ранее, когда он глядел
на Егорушку.
Подводчик Степка,
на которого только теперь обратил внимание Егорушка, восемнадцатилетний мальчик хохол, в длинной рубахе, без пояса и в широких шароварах навыпуск, болтавшихся при ходьбе, как флаги, быстро разделся, сбежал вниз по крутому бережку и бултыхнулся в воду. Он раза три нырнул, потом поплыл
на спине и закрыл от удовольствия
глаза. Лицо его улыбалось и морщилось, как будто ему было щекотно, больно и смешно.
Он вынырнул и, фыркая, пуская пузыри, открыл
глаза; но
на реке как раз возле его лица отражалось солнце.
Сначала ослепительные искры, потом радуги и темные пятна заходили в его
глазах; он поспешил опять нырнуть, открыл в воде
глаза и увидел что-то мутно-зеленое, похожее
на небо в лунную ночь.
Егорушка заглянул в ведро: оно было полно; из воды высовывала свою некрасивую морду молодая щука, а возле нее копошились раки и мелкие рыбешки. Егорушка запустил руку
на дно и взболтал воду; щука исчезла под раками, а вместо нее всплыли наверх окунь и линь. Вася тоже заглянул в ведро.
Глаза его замаслились, и лицо стало ласковым, как раньше, когда он видел лисицу. Он вынул что-то из ведра, поднес ко рту и стал жевать. Послышалось хрустенье.
Он вынул изо рта рыбий хвостик, ласково поглядел
на него и опять сунул в рот. Пока он жевал и хрустел зубами, Егорушке казалось, что он видит перед собой не человека. Пухлый подбородок Васи, его тусклые
глаза, необыкновенно острое зрение, рыбий хвостик во рту и ласковость, с какою он жевал пескаря, делали его похожим
на животное.
На своем веку перевидал он немало деревень, площадей и мужиков, и все, что теперь попадалось ему
на глаза, совсем не интересовало его.
Когда Егорушка вернулся к реке,
на берегу дымил небольшой костер. Это подводчики варили себе обед. В дыму стоял Степка и большой зазубренной ложкой мешал в котле. Несколько в стороне, c красными от дыма
глазами, сидели Кирюха и Вася и чистили рыбу. Перед ними лежал покрытый илом и водорослями бредень,
на котором блестела рыба и ползали раки.
Когда долго, не отрывая
глаз, смотришь
на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества.
Егорушка думал о бабушке, которая спит теперь
на кладбище под вишневыми деревьями; он вспомнил, как она лежала в гробу с медными пятаками
на глазах, как потом ее прикрыли крышкой и опустили в могилу; припомнился ему и глухой стук комков земли о крышку…
Константин протер
глаза, посмотрел
на огонь и засмеялся.
Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся
на земле и подпер голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка,
глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он наконец уселся покойно и, глядя
на огонь, задумался.
Слезы выступили у него
на глазах.
От костра осталось только два маленьких красных
глаза, становившихся все меньше и меньше. Подводчики и Константин сидели около них, темные, неподвижные, и казалось, что их теперь было гораздо больше, чем раньше. Оба креста одинаково были видны, и далеко-далеко, где-то
на большой дороге, светился красный огонек — тоже, вероятно, кто-нибудь варил кашу.
Варламов не отрывал
глаз от хутора и о чем-то говорил; жеребчик нетерпеливо переминался с ноги
на ногу.
Проезжая мимо Егорушки, он не взглянул
на него; один только жеребчик удостоил Егорушку своим вниманием и поглядел
на него большими, глупыми
глазами, да и то равнодушно. Пантелей поклонился Варламову; тот заметил это и, не отрывая
глаз от бумажек, сказал картавя...
Слезы брызнули у него из
глаз; ему стало стыдно, и он, пошатываясь, побежал к обозу. Какое впечатление произвел его крик, он не видел. Лежа
на тюке и плача, он дергал руками и ногами и шептал...
Чернота
на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем; тотчас же опять загремел гром; едва он умолк, как молния блеснула так широко, что Егорушка сквозь щели рогожи увидел вдруг всю большую дорогу до самой дали, всех подводчиков и даже Кирюхину жилетку. Черные лохмотья слева уже поднимались кверху, и одно из них, грубое, неуклюжее, похожее
на лапу с пальцами, тянулось к луне. Егорушка решил закрыть крепко
глаза, не обращать внимания и ждать, когда все кончится.
Дождь почему-то долго не начинался. Егорушка в надежде, что туча, быть может, уходит мимо, выглянул из рогожи. Было страшно темно. Егорушка не увидел ни Пантелея, ни тюка, ни себя; покосился он туда, где была недавно луна, но там чернела такая же тьма, как и
на возу. А молнии в потемках казались белее и ослепительнее, так что
глазам было больно.
Вдруг над самой головой его с страшным, оглушительным треском разломалось небо; он нагнулся и притаил дыхание, ожидая, когда
на его затылок и спину посыпятся обломки.
Глаза его нечаянно открылись, и он увидел, как
на его пальцах, мокрых рукавах струйках, бежавших с рогожи,
на тюке и внизу
на земле вспыхнул и раз пять мигнул ослепительно-едкий свет. Раздался новый удар, такой же сильный и ужасный. Небо уже не гремело, не грохотало и издавало сухие, трескучие, похожие
на треск сухого дерева, звуки.
Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула
на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелою поступью. Они казались печальными и унылыми, погруженными в раздумье. Быть может, шли они за обозом не для того, чтобы причинить вред, но все-таки в их близости было что-то ужасное.
Тит
на тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом вырос до потолка и обратился в мельницу. Отец Христофор, не такой, каким он сидел в бричке, а в полном облачении и с кропилом в руке, прошелся вокруг мельницы, покропил ее святой водой, и она перестала махать. Егорушка, зная, что это бред, открыл
глаза.
Никто не отозвался. Егорушке стало невыносимо душно и неудобно лежать. Он встал, оделся и вышел из избы. Уже наступило утро. Небо было пасмурно, но дождя уже не было. Дрожа и кутаясь в мокрое пальто, Егорушка прошелся по грязному двору, прислушался к тишине;
на глаза ему попался маленький хлевок с камышовой, наполовину открытой дверкой. Он заглянул в этот хлевок, вошел в него и сел в темном углу
на кизяк…
Чувствуя тошноту и тяжесть во всем теле, он напрягал силы, чтобы отогнать от себя эти образы, но едва они исчезали, как
на Егорушку с ревом бросался озорник Дымов с красными
глазами и с поднятыми кулаками, или же слышалось, как он тосковал: «Скушно мне!» Проезжал
на казачьем жеребчике Варламов, проходил со своей улыбкой и с дрохвой счастливый Константин.
Он помог Егорушке раздеться, дал ему подушку и укрыл его одеялом, а поверх одеяла пальто Ивана Иваныча, затем отошел
на цыпочках и сел за стол. Егорушка закрыл
глаза, и ему тотчас же стало казаться, что он не в номере, а
на большой дороге около костра; Емельян махнул рукой, а Дымов с красными
глазами лежал
на животе и насмешливо глядел
на Егорушку.
Чтобы отвязаться от тяжелых грез, Егорушка открыл
глаза и стал смотреть
на огонь.
Наступило молчание. Полная женщина уставилась бессмысленно
на Ивана Иваныча, как бы не веря или не понимая, потом вся вспыхнула и всплеснула руками; из фартука ее посыпался овес, из
глаз брызнули слезы.
Перед прощаньем все сели и помолчали минуту. Настасья Петрович глубоко вздохнула и заплаканными
глазами поглядела
на образа.