Неточные совпадения
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло
бабушки, чем выходить из-за него, как было отказаться? — я
встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с своими ногами.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных
бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил,
встала ли
бабушка.
— Нет, не нужно, — сказал учитель, укладывая карандаши и рейсфедер в задвижной ящичек, — теперь прекрасно, и вы больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька, — прибавил он,
вставая и продолжая искоса смотреть на турка, — откройте наконец нам ваш секрет, что вы поднесете
бабушке? Право, лучше было бы тоже головку. Прощайте, господа, — сказал он, взял шляпу, билетик и вышел.
Он глядел на Веру. Она
встала, поцеловала руку у
бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и вышла.
— Что вы все молчите, так странно смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним глазами. — Я бог знает что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. — Смотрите же,
бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше
встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
Долго шептали они, много раз
бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее плече.
Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже
встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
— Вот, я же тебя, я же тебя — на, на, на! — говорила
бабушка,
встав с места и поймав Викентьева за ухо. — А еще жених — болтает вздор какой!
—
Бабушки нет у вас больше… — твердила она рассеянно, стоя там, где
встала с кресла, и глядя вниз. Поди, поди! — почти гневно крикнула она, видя, что он медлит, — не ходи ко мне… не пускай никого, распоряжайся всем… А меня оставьте все… все!
Бабушка тихо
встала, посадила ее на свое место, а сама выпрямилась во весь рост.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула,
бабушка осторожно
встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
—
Встань,
бабушка!.. Поди ко мне сюда!..
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие
бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и упала в ужасе сама на пол, потом
встала, бегая от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед
бабушке.
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив,
встала, поцеловала у
бабушки руку и ушла. Он
встал из-за стола и ушел к себе в комнату.
«Да, больше нечего предположить, — смиренно думала она. — Но, Боже мой, какое страдание — нести это милосердие, эту милостыню! Упасть, без надежды
встать — не только в глазах других, но даже в глазах этой
бабушки, своей матери!»
Он не забирался при ней на диван прилечь,
вставал, когда она подходила к нему, шел за ней послушно в деревню и поле, когда она шла гулять, терпеливо слушал ее объяснения по хозяйству. Во все, даже мелкие отношения его к
бабушке, проникло то удивление, какое вызывает невольно женщина с сильной нравственной властью.
Бабушка уже успела побывать у нее в комнате, когда она только что
встала с постели. Проснувшись и поглядев вокруг себя, Марфенька ахнула от изумления и внезапной радости.
Сцена невообразимого ужаса между присутствующими! Дамы
встали и кучей направились в залу, не простясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все уехали.
Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех
встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к
бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
Вера
встала утром без жара и озноба, только была бледна и утомлена. Она выплакала болезнь на груди
бабушки. Доктор сказал, что ничего больше и не будет, но не велел выходить несколько дней из комнаты.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар,
встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта
бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Но теперь я решил изрезать эти святцы и, когда дед отошел к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола
бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд, и — стало жалко святцы; тогда я начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд — явился дедушка,
встал на приступок и спросил...
Я был тяжко болен, — только что
встал на ноги; во время болезни, — я это хорошо помню, — отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила
бабушка, странный человек.
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать
вставала на ноги и снова падала;
бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
Я сидел на лежанке ни жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил
бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем, — такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел на середину комнаты,
встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь...
В одну минуту все
встали и пошли к нему навстречу, даже толстая моя
бабушка, едва держась на ногах и кем-то поддерживаемая, поплелась к нему, все же четыре сестры повалились ему в ноги и завыли.
Мое ближайшее начальство — сестра
бабушки, шумная, неукротимо гневная старуха,
вставала рано, часов в шесть утра; наскоро умывшись, она, в одной рубахе, становилась на колени перед образом и долго жаловалась богу на свою жизнь, на детей, на сноху.
— Я вижу, — сказал Мизинчиков,
вставая со стула, — что вам еще не надоели Фома Фомич и
бабушка и что вы, хоть и любите вашего доброго, благородного дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человек новый… Но терпение! Побудете завтра, посмотрите и к вечеру согласитесь. Ведь иначе ваш дядюшка пропал — понимаете? Его непременно заставят жениться. Не забудьте, что, может быть, завтра он сделает предложение. Поздно будет; надо бы сегодня решиться!
«Полно, варварка, проказничать со мной; я старый воробей, меня не обманешь, — сказал он, смеясь, — вставай-ка, я новые карточки привез, — и подойдя к постели и подсунув карты под подушку, он прибавил: — вот на зубок новорожденному!» — «Друг мой, Андрей Михайлыч, — говорила Софья Николавна, — ей-богу, я родила: вот мой сын…» На большой пуховой подушке, тоже в щегольской наволочке, под кисейным, на розовом атласе, одеяльцем в самом деле лежал новорожденный, крепкий мальчик; возле кровати стояла бабушка-повитушка, Алена Максимовна.
Он
встал без шума, раз-другой перекрестился, надел порыжелые, кожаные туфли на босые ноги и в одной рубахе из крестьянской оброчной лленой холстины (ткацкого тонкого полотна на рубашки
бабушка ему не давала) вышел на крыльцо, где приятно обхватила его утренняя, влажная свежесть.
Она поместилась у окошка;
бабушка оставила прялку, дедушка
встал с кровати, и все обсели кругом Татьяну Степановну, распечатавшую между тем письмо, но не смевшую предварительно заглянуть в него.
Когда
бабушка наконец
встала с постели — это был совсем другой человек, в котором нельзя было узнать прежней Татьяны Власьевны.
И они вышли, немало походили и, придя назад, тогда только застали Александру Ярославовну за чаем: она была в свежем утреннем туалете, сделанном ей в Париже, и,
встав приветствовать
бабушку, поцеловала ее сжатыми губами не в уста, а в щеку. Для простой и прямой во всех своих действиях княгини все эти чопорности были не по нутру, и она только крепилась ради сына, чтобы не дать заметить, как ей все это неприятно.
Как Патрикей кончил это печальное сказание, так
бабушка, по словам Ольги Федотовны,
встала и позвала его к своей руке, как то ему завещал покойный князь, и затем сама его в голову поцеловала и сквозь глубоких и обильных слез выговорила...
Это с бабушкиной точки зрения было «невозможно»: делая все не спеша, но скоро,
бабушка,
встав с постели, в десять минут была готова принимать кого угодно, и долгая трата времени на туалет ей казалась ужасною глупостью, — и эта-то «глупость» предъявилась ей в приезжей невестке с первой же минуты.
Наконец, однажды
бабушка,
встав по своему обыкновению ранее всех в доме и подняв штору, неожиданно увидала дядю Якова на балконе в халате с одеялом и подушкою под мышкой.
И, наконец, уж он велик и говорит ей: «Ты, Анна Денман, ты была нужна мне; ты была моей силой; у нас теперь есть дом, и в палисадник окна, и с нами будет мать твоя, и
бабушка, и Ида…» И вновь толчок: проснулась
бабушка, и
встала с кресла, и пошла, и прокляла ее…
Бабушка была из крупной породы, и хотя и не
вставала с кресел, но предчувствовалось, глядя на нее, что она весьма высокого роста.
Этот рассказ так расположил слушателей к лежавшей во гробе
бабушке, что многие попеременно
вставали и подходили, чтобы посмотреть ей в лицо. И как это было уже вечером, когда все сидевшие здесь сторонние люди удалялись, то вскоре остались только мы вдвоем — я и Лина. Но и нам пора было выйти к баронессе, и я
встал и подошел ко гробу старушки с одной стороны, а Лина — с другой. Оба мы долго смотрели в тихое лицо усопшей, потом оба разом взглянули друг на друга и оба враз произнесли...
Лиза (
вставая).
Бабушка, давайте молиться вместе! Трудно мне, трудно! (Подходит к Анне Устиновне.)
Потом собрались играть свадьбу. Все
встали рано.
Бабушка топила печку, мать месила пироги, а тетка Акулина мыла говядину.
Я вырвалась из рук
бабушки Аминат, которая все еще держала меня в своих объятиях, и
встала между воинственными дедушками.
Бабушка сердито покосилась на меня, а отец
встал встревоженный.
Дедушка кончил. А я сидела как зачарованная. Ко мне относилось это восхваление, точно к настоящей взрослой девушке. Моя радость не имела предела. Если б не гости, я бы запрыгала, завизжала на весь дом и выкинула что-нибудь такое, за что бы меня наверное выгнала из-за стола строгая
бабушка. Но я сдержала себя, степенно
встала и не менее степенно поблагодарила милого тулунгуши...