Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы
хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе,
бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло
бабушки, чем выходить из-за него, как было отказаться? — я встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с своими ногами.
— Прошу любить старую тетку, — говорила она, целуя Володю в волосы, —
хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а не по степеням родства, — прибавила она, относясь преимущественно к
бабушке; но
бабушка продолжала быть недовольной ею и отвечала...
— Ah! mon cher, [Ах! мой дорогой (фр.).] — отвечала
бабушка, понизив голос и положив руку на рукав его мундира, — она, верно бы, приехала, если б была свободна делать, что
хочет.
— Что же, — сказала
бабушка, — сон твой хорош, — особенно если ты
захочешь понять его, как следует.
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба заплакали.
Бабушка отгадала, что я
хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше не
хочешь.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и
бабушку и что мать очень
хотела уйти в Турцию, но
бабушка не пустила ее.
Клим
хотел напомнить
бабушке, что она рассказывала ему не о таком доме, но, взглянув на нее, спросил...
Он
хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами, прочла про себя заглавие и возвратила книгу, сказав, что когда придут Святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и
бабушка послушает, а теперь некогда.
— Ну, вот,
бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как
хочешь»! Давно бы так! Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели,
хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через
бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
—
Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того
хочу. Я
хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б я и
хотела…
Вера и
бабушка стали в какое-то новое положение одна к другой.
Бабушка не казнила Веру никаким притворным снисхождением,
хотя, очевидно, не принимала так легко решительный опыт в жизни женщины, как Райский, и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту «ошибку», «несчастье» или, пожалуй, «падение» старый, въевшийся в людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин «падения».
— Не хочется вам похвастаться независимостью характера? Вы, может быть, стремитесь к selfgovernment [самостоятельности (англ.).] и
хотите щегольнуть эмансипацией от здешних авторитетов,
бабушки, Нила Андреевича, да?
— Вы рассудите,
бабушка: раз в жизни девушки расцветает весна — и эта весна — любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы… За что же и по какому праву вы
хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
— Нет, не
хочу. А
бабушка, Марфенька: вы любите их? — задумчиво перешел он к новому вопросу.
«Да, если б как сестру только!» — думала она и не
хотела открывать
бабушке о страсти Райского к ней; это был не ее секрет.
У Веры с
бабушкой установилась тесная, безмолвная связь. Они, со времени известного вечера, после взаимной исповеди,
хотя и успокоили одна другую, но не вполне успокоились друг за друга, и обе вопросительно, отчасти недоверчиво, смотрели вдаль, опасаясь будущего.
— Ты сама чувствуешь,
бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно
хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты
хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж
хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей
хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не
хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь
бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не
хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с
бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
Райский между тем воротился к главным воротам: он старался отворить калитку, но не
хотел стучаться, чтоб не разбудить
бабушку.
— Пустомеля, право пустомеля: слушать тошно! Не
хочешь угодить
бабушке, — так как
хочешь!
—
Бабушка, любите меня всегда, коли
хотите, чтоб я была счастлива…
— В самом деле: вы
хотите, будете?
Бабушка,
бабушка! — говорила она радостно, вбегая в комнату. — Братец пришел: ужинать будет!
А
бабушка все
хотела показывать ему счеты, объясняла, сколько она откладывает в приказ, сколько идет на ремонт хозяйства, чего стоили переделки.
— И я не
хочу! — шептала
бабушка, глядя в сторону. — Успокойся, я не пойду, я сделаю только, что он не будет ждать в беседке…
— И я добра вам
хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право,
бабушка, что бы вам…
Бабушка добыла себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и знать не
хочет того, чего с ней не было, чего она не видала своими глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь или нет.
— Ты, Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от
бабушки,
хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже
бабушка не смела приступиться к тебе…
— Я не
хочу,
бабушка: вон он дразнит меня гусенком… Подсматривать не годится! — сказала она строго.
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после
бабушки втрое, а может быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И
бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не
хотим, не
хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
До Веры дошло неосторожное слово —
бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и
хотела идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
Только пьяниц, как
бабушка же, не любила и однажды даже замахнулась зонтиком на мужика, когда он, пьяный,
хотел ударить при ней жену.
— А ты спроси Марфеньку, будет ли она счастлива и
захочет ли счастья, если
бабушка не благословит ее на него?
Бабушка завязала на платке узелок. Она любила говорить, что без нее ничего не сделается,
хотя, например, веревку мог купить всякий. Но Боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги.
Он
хотел сказать что-то в ответ, но за ним прислала
бабушка и немедленно потребовала его к себе.
Один он, даже с помощью профессоров, не сладил бы с классиками: в русском переводе их не было, в деревне у
бабушки, в отцовской библиотеке,
хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах
бабушки, до того, что
хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
— Но ты не пойдешь сама, не увидишься с ним? — говорила Вера, пытливо глядя в глаза
бабушке. — Помни, я не жалуюсь на него, не
хочу ему зла…
— Я и не говорила бы, если б не письма. Мне нужен покой…
Бабушка! увези, спрячь меня… или я умру! Я устала… силы нет… дай отдохнуть… А он зовет туда…
хочет прийти сам…
—
Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте, как
хотите, и я буду делать, что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не знаю!
— И вы тоже! Ну, хорошо, — развеселясь, сказала
бабушка, — завтра, Марфенька, мы им велим потрохов наготовить, студеня, пирогов с морковью, не
хочешь ли еще гуся…
— Я,
бабушка,
хочу быть артистом.
— Да, это все, конечно, хорошо, и со временем из тебя может выйти такая же
бабушка. Разве ты
хотела бы быть такою?
— Не дать ли вам чего-нибудь выпить? У
бабушки гофманские капли есть. Я бы сбегала:
хотите?
— Послушай, что я
хотела тебя спросить, — сказала однажды
бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
Привязанностей у ней, по-видимому, не было никаких,
хотя это было и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в душу к себе она не допускала. Она о
бабушке и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно.
— Ну, да — умнее всех в городе. И
бабушка у него глупа: воспитывать меня
хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.