Неточные совпадения
Когда Левин вошел в черную избу, чтобы вызвать своего кучера, он увидал всю семью мужчин за столом.
Бабы прислуживали стоя. Молодой здоровенный сын, с полным ртом каши, что-то
рассказывал смешное, и все хохотали, и в особенности весело
баба в калошках, подливавшая щи в чашку.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и
рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что
баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Пока он
рассказывал, Самгин присмотрелся и увидал, что по деревне двигается на околицу к запасному магазину густая толпа мужиков,
баб, детей, — двигается не очень шумно, а с каким-то урчащим гулом; впереди шагал небольшой, широкоплечий мужик с толстым пучком веревки на плече.
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы
баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин
рассказывал ей, как отец учил его читать...
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить людей. Он восторженно
рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской жизни, о выносливости
баб и уме мужиков, о душе народа, простой и мудрой, и о том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он не без гордости заявлял...
— Эта
баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит —
рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…
— Что же пьяная
баба еще
рассказывает? — допытывался Райский.
Рассказывали, смеясь над Митей, что в Мокром он запоил шампанским сиволапых мужиков, деревенских девок и
баб закормил конфетами и страсбургскими пирогами.
— Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не
расскажут бабы и народ глупый. Ты себя только потревожишь, станешь бояться, и не заснется тебе покойно.
История эта состояла в следующем: мужик пахал поле и выпахал железный казанок (котел) с червонцами. Он тихонько принес деньги домой и зарыл в саду, не говоря никому ни слова. Но потом не утерпел и доверил тайну своей
бабе, взяв с нее клятву, что она никому не
расскажет.
Баба, конечно, забожилась всеми внутренностями, но вынести тяжесть неразделенной тайны была не в силах. Поэтому она отправилась к попу и, когда тот разрешил ее от клятвы, выболтала все на духу.
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей
рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная
баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
Он безобидно и подробно
рассказывал, как барыня, в кисейном белом платье и воздушном платочке небесного цвета, сидела на крылечке с колонками, в красном креслице, а Христофор стегал перед нею
баб и мужиков.
На вопрос, сколько ее сожителю лет,
баба, глядя вяло и лениво в сторону, отвечает обыкновенно: «А чёрт его знает!» Пока сожитель на работе или играет где-нибудь в карты, сожительница валяется в постели, праздная, голодная; если кто-нибудь из соседей войдет в избу, то она нехотя приподнимется и
расскажет, зевая, что она «за мужа пришла», невинно пострадала: «Его, чёрта, хлопцы убили, а меня в каторгу».
— Погибель, а не житье в этой самой орде, —
рассказывала Домнушка мужу и Макару. — Старики-то, слышь, укрепились, а молодяжник да
бабы взбунтовались… В голос, сказывают, ревели. Самое гиблое место эта орда, особливо для
баб, — ну,
бабы наши подняли бунт. Как огляделись, так и зачали донимать мужиков… Мужики их бить, а
бабы все свое толмят, ну, и достигли-таки мужиков.
—
Рассказывали, что
бабу около нашего селенья убили.
— Ах, отстаньте, пожалуйста! Охота вам обращать внимание на нас, старух, — довольно фамильярно ответила Раиса Павловна, насквозь видевшая набоба. — Старые
бабы, как худые горшки, вечно дребезжат. Вы лучше
расскажите о своей поездке. Я так жалею, так жалею, что не могла принять в ней участие. Все говорят, как вы отлично стреляли…
Степан
рассказывал про все свои убийства, нахмурив брови и устремив глаза в одну точку, самым простым, деловитым тоном, стараясь вспомнить все подробности: «Вышел он, —
рассказывал Степан про первое убийство, — босой, стал в дверях, я его, значит, долбанул раз, он и захрипел, я тогда сейчас взялся за
бабу» и т. д.
Первый случай был в Черноборском уезде. В селе Березине произошел пожар; причина пожара заключалась в поджоге, признаки которого были слишком очевидны, чтобы дать место хотя малейшему сомнению. Оставалось раскрыть, кто был виновником поджога, и был ли он умышленный или неумышленный. Среди разысканий моих по этому предмету являются ко мне мужик и
баба, оба очень молодые, и обвиняют себя в поджоге избы. При этом
рассказывают мне и все малейшие подробности поджога с изумительною ясностию и полнотою.
Вся эта сцена продолжалась только одно мгновение. В это мгновение Подхалимов успел назвать меня по фамилии, успел расцеловать меня, обругать своего редактора,
рассказать анекдот про Гамбетту, сообщить, что Виктор Гюго — скупердяй, а Луи Блан — старая
баба, что он у всех был, мед-пиво пил…
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как
баба, и как вы думаете, что
рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
— Какую же сказку соизволишь, батюшка-государь? — спросил он с притворным, а может быть, и с настоящим страхом. — Не
рассказать ли тебе о Бабе-яге? О Чуриле Пленковиче? О Иване Озере? Или не велишь ли твоей милости что-нибудь божественное
рассказать?
— Дали ему гривну на дорогу и отпустили, — ответил Поддубный. — Тут попался нам мужик,
рассказал, что еще вчера татары напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму: сметили, по крайнему счету, с тысячу лошадей. А там идут другие мужики с
бабами да с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
Все более часто меня охватывало буйное желание озорничать, потешать людей, заставлять их смеяться. Мне удавалось это, я умел
рассказывать о купцах Нижнего базара, представляя их в лицах; изображал, как мужики и
бабы продают и покупают иконы, как ловко приказчик надувает их, как спорят начетчики.
Вольно и невольно наблюдая эти отношения, часто с поразительной и поганой быстротой развивающиеся на моих глазах с начала до конца, я видел, как Сидоров возбуждал у
бабы доброе чувство жалобами на свою солдатскую жизнь, как он опьяняет ее ласковой ложью, а после всего,
рассказывая Ермохину о своей победе, брезгливо морщится и плюет, точно принял горького лекарства.
Прачки не
рассказывали друг другу о своих любовных приключениях, но во всем, что говорилось ими о мужиках, я слышал чувство насмешливое, злое и думал, что, пожалуй, это правда:
баба — сила!
— Барыня милая, Софья Ефимовна, простите вы меня,
бабу пьяную. А только, что я вам скажу, послушайте-ка. Вот вы к ним ходите, а знаете, что она про вашу сестрицу говорит? И кому же? Мне, пьяной сапожнице! Зачем? Чтобы я всем
рассказала, вот зачем!
И уже по-русски начал
рассказывать Шакиру, что в Персии явились проповедники нового закона,
Баба, Яхья, Беха-Улла, и написана священная книга Китабе-Акдес.
Речь шла об убитом абреке. Казак
рассказывал,
бабы расспрашивали.
Да что вы мне
рассказываете, Зоя Денисовна! Его в Москве вовсе нету. Скажем объективно: подбросил вам бумажку из Фарфортреста и смылся на весь год. Мифическая личность. А мне из-за вас общее собрание сегодня такую овацию сделало, что я еле ноги унес.
Бабы врут — ты, говорят, Пельц укрываешь. Ты, говорят, наверное, с нее взятку взял. А я — не забудьте — кандидат.
Бывалый человек этот старик Суслик — и тоже, кроме сказок, живого слова не добьешься. А зато как
рассказывал! Старую-престарую сказку, ну хоть о Бабе-Яге
расскажет, а выходит что-то новое. Чего-чего тут не приплетет он!
— Что же вам нужно? От чего вы помираете? — крикнул опять Квашнин. — Да не орите все разом! Вот ты, молодка,
рассказывай, — ткнул он пальцем в рослую и, несмотря на бледность усталого лица, красивую калужскую
бабу. — Остальные молчи!
— Вот одного разве только недостает вам, — продолжал между тем Глеб, — в одном недостача: кабы каким ни есть случаем… Вот хошь бы как та
баба — помнишь,
рассказывали в Кашире? — пошла это на реку рубахи полоскать, положила их в дупло, — вынимает их на другой день, ан, глядь, в дупле-то кубышка с деньгами… Вот кабы так-то… ах, знатно, я чай, зажили бы вы тогда!
Сам Пищалкин
рассказал, зевая, что знал в Малороссии
бабу, в которой при смерти оказалось двадцать семь пудов с фунтами, и помещака, который за завтраком съедал трех гусей и осетра...
Курослепов.
Рассказывай. А вот взять тебя за волосы, да, как
бабы белье полощут…
Разбойные люди расспросили дьячка про розыск, который вел в Усторожье воевода Полуект Степаныч, и обрадовались, когда Арефа сказал, что сидел вместе с Белоусом и Брехуном. Арефа подробно
рассказал все, что сам знал, и разбойные люди отпустили его. Правда, один мужик приглядывался к Охоне и даже брал за руку, но его оттащили: не такое было время, чтобы возиться с
бабами. Охоня сидела ни жива ни мертва, — очень уж она испугалась. Когда телега отъехала, Арефа захохотал.
Смеху было столько, на всю деревню, что и теперь эта погудка живет, словно вчера дело было. А там уж правда ли это или нет — за это не отвечаю. Только в Гостомле всякое малое дитя эту погудку
расскажет, и обапольные
бабы нашим мужикам все смеются: «Гостомцы, — говорят они, — как вы колокол-то тянули?» Часто этак смеются.
Рассказали тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос, как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской дочери, которая из себя хоть и ничего
баба, а нравная такая, что и боже спаси. Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним. Срамит его да урекает.
— Нет, ты, касатка, этого не говори. Это грех перед богом даже. Дети — божье благословение. Дети есть — значить божье благословение над тобой есть, —
рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. — Опять муж, — продолжала она. — Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку, так вдвое та любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий: ведь уж какую нужду терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не сложит. То любит
бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.
Я
рассказал становому об истязании
бабы и просил его идти и отнять ее. Он махнул рукой и предложил мне наливки.
Данила
рассказывал, как они стояли в отъезжем поле у дьячихи, и как Пряничникову он привел
бабу.
«Просто для здоровья надо же, — думал Евгений. — Положим, нехорошо, и, хотя никто не говорит, все или многие знают.
Баба, с которой она ходит, знает. А знает, верно
рассказала и другим. Но что же делать? Скверно я поступаю, — думал Евгений, — да что делать, ну да не надолго».
— Не поверишь, — шепчет она, — я ведь до тебя и не знала, какова есть любовь.
Бабы, подруги, бывало,
рассказывают, а я — не верю, думаю: врут со стыда! Ведь, кроме стыда, я и не знала ничего от мужа-то, как на плаху ложилась на постель. Молюсь богу: заснул бы, не трогал бы! Хороший был человек, тихий, умный, а таланта на любовь бог ему не дал…
За окном шуршит и плещет дождь, смывая поблекшие краски лета, слышен крик Алексея, рёв медвежонка, недавно прикованного на цепь в углу двора, бабы-трепальщицы дробно околачивают лён. Шумно входит Алексей; мокрый, грязный, в шапке, сдвинутой на затылок, он всё-таки напоминает весенний день; посмеиваясь, он
рассказывает, что Тихон Вялов отсёк себе палец топором.
Дочь бывала за границей и вечерами лениво, жирненьким голоском
рассказывала матери чепуху: в каком-то городе
бабы моют наружные стены домов щётками с мылом, в другом городе зиму и лето такой туман, что целый день горят фонари, а всё-таки ничего не видно; в Париже все торгуют готовым платьем и есть башня настолько высокая, что с неё видно города, которые за морем.
— Не надо,
баба, не
рассказывай, — сконфуженно сказал я, — я уже понял…
Гурий
рассказывал мне газетные новости, читал забавные стихи алкоголика-фельетониста Красное Домино и удивлял меня шутливым отношением к жизни, — мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомордой
бабе Галкиной, торговке старыми дамскими нарядами и сводне.
— Какова соколена! — начал он рассуждать вслух. — Тихая ведь, кажется, такая; поди ты, узнай
бабу. А молодец-то… ловкой малый!
Рассказывать или нет? Подожду пока! Кажется, его сиятельство тут того… Слабый старик по этой части.
— Ты же, брат,
рассказывал, что у вас здесь какую-то
бабу обобрали на дороге… точно, место глухое… чего доброго, ограбят еще…
Это был не просто театр, а история; не умею вам сказать, выдуманная ли, или настоящая. Только и выйди к нам на глаза сама Дидона… Фу!
баба отличная, ражая! Да убранство на ней, прелесть! Эта
баба и
расскажи всем, при всех, что она любит, — как говорится, до положения риз — какого-то Энея; он, конечно бы, и молодец, но не больше, как прудиус, так, живчик; и я подметил, что он… так, а не то, чтобы жениться.
Было еще много разных характеров мирян: были мрачные, приличные, равнодушные, загнанные; были и
бабы позади мужиков, с палочками; но про всех их, Бог даст, я
расскажу в другой раз.