Неточные совпадения
Налево от двери стояли ширмы, за ширмами — кровать,
столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал доктор; подле кровати стояла молодая, очень белокурая, замечательной красоты девушка, в
белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава, прикладывала лед к голове maman, которую не было видно в эту минуту.
Самгин взял бутылку
белого вина, прошел к
столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая себя по колену измятой картонной маской. Он был в синей куртке и в шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого человека.
— Там — все наше, вплоть до реки
Белой наше! — хрипло и так громко сказали за
столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
Она не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила в другую комнату кучу
белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький
столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.
У грязных, уставленных бутылками и чайной посудой
столиков, между которыми, раскачиваясь, сновали
белые половые, сидели, крича и распевая, потные, покрасневшие люди с одуренными лицами.
Пухлый приказчик в рубахе за стойкой и бывшие когда-то
белыми половые, за отсутствием посетителей сидевшие у столов, с любопытством оглядели непривычного гостя и предложили свои услуги. Нехлюдов спросил сельтерской воды и сел подальше от окна к маленькому
столику с грязной скатертью.
Между окнами стоял небольшой письменный стол, у внутренней стены простенькая железная кровать под
белым чехлом, ночной
столик, этажерка с книгами в углу, на окнах цветы, — вообще вся обстановка смахивала на монастырскую келью и понравилась Привалову своей простотой.
— Правда, чиновник! — ответил Рогожин, — правда, пьяная душа! Эх, куда ни шло. Настасья Филипповна! — вскричал он, глядя на нее как полоумный, робея и вдруг ободряясь до дерзости, — вот восемнадцать тысяч! — И он шаркнул пред ней на
столик пачку в
белой бумаге, обернутую накрест шнурками. — Вот! И… и еще будет!
У Лизы была особая, небольшая комнатка во втором этаже дома ее матери, чистая, светлая, с
белой кроваткой, с горшками цветов по углам и перед окнами, с маленьким письменным
столиком, горкою книг и распятием на стене.
Алексей Сергеевич постоял в зале, на том самом месте, на котором давал отчет своей супруге, потом подошел к зеркалу, приподнял с подзеркального
столика свечу и, внимательно осмотрев свое лицо, тщательно вытер
белым платком глаза и переносицу.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный
столик с туалетом и кроватка, закрытая
белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
В этой комнате стоял старенький, вероятно с какого-нибудь чердачка снесенный
столик, за которым, стоя, ели из деревянной чашки три прехорошенькие горничные девушки. С ними вместе помещался на
белой деревянной табуретке, обедал и, по-видимому, очень их смешил молодой человек в коричневом домашнем архалучке.
Белый деревянный
столик был обколот ловко собранной
белой кисеей, на окнах тоже были чистые занавески, детская кроватка под зеленым ситцевым пологом, сундук, несколько игрушек на полу, пять стульев, крашеный
столик, диван и на стене деревянная вешалка, закрытая
белою простынею, — это было все убранство жилища Полины Петровны и ее ребенка.
Доктор Клименко — городской врач — приготовлял в зале все необходимое для осмотра: раствор сулемы, вазелин и другие вещи, и все это расставлял на отдельном маленьком
столике. Здесь же у него лежали и
белые бланки девушек, заменявшие им паспорта, и общий алфавитный список. Девушки, одетые только в сорочки, чулки и туфли, стояли и сидели в отдалении. Ближе к столу стояла сама хозяйка — Анна Марковна, а немножко сзади ее — Эмма Эдуардовна и Зося.
В углу стоял высокий
столик, накрытый
белой салфеткой, с большим образом, перед которым теплилась желтая восковая свечка...
По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким
столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из
белого воску свечу.
Наконец, на маленьком
столике, в стороне, тоже накрытом
белою скатертью, стояли две вазы с шампанским.
Девушка с удовольствием поместилась к дамскому уборному
столику, овальное зеркало которого совсем пряталось под кружевным пологом, схваченным наверху короной из голубых и
белых лент.
И вот без четверти 21.
Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло — не наше, не настоящее, это — тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит… И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно — как та, за
столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами —
Священник довольно торопливо и переболтавшимся языком читал евангелие и произносил слова: «откуда мне сие, да приидет мати господа моего ко мне!» Увидав Марфина, он стал читать несколько медленнее, и даже дьячок, раздувавший перед тем с раскрасневшимся лицом кадило, оставил занятие и по окончании евангелия затянул вместе с священником: «Заступница усердная, мати господа вышняго…» Молебен собственно служили иконе казанской божией матери, считавшейся в роду Рыжовых чудотворною и стоявшей в настоящем случае с почетом в углу залы на
столике, покрытом
белою скатертью.
Привел меня на корму парохода, где за
столиком сидел, распивая чай и одновременно куря толстую папиросу, огромный повар в
белой куртке, в
белом колпаке. Буфетчик толкнул меня к нему.
Комната была просторная. В ней было несколько кроватей, очень широких, с
белыми подушками. В одном только месте стоял небольшой
столик у кровати, и в разных местах — несколько стульев. На одной стене висела большая картина, на которой фигура «Свободы» подымала свой факел, а рядом — литографии, на которых были изображены пятисвечники и еврейские скрижали. Такие картины Матвей видел у себя на Волыни и подумал, что это Борк привез в Америку с собою.
На огромной высоте среди ажура
белых мачт и рей летают и крутятся акробаты, над прудом протянут канат для «русского Блондека», средина огромной площадки вокруг цветника с фонтаном, за
столиками постоянные посетители «Эрмитажа»…
Но не успел он поместиться за одним из
белых крашеных
столиков, находящихся на платформе перед замком, как послышался тяжелый храп лошадей и появились три коляски, из которых высыпало довольно многочисленное общество дам и кавалеров…
У городской стены прижался к ней, присел на землю низенький
белый кабачок и призывно смотрит на людей квадратным оком освещенной двери. Около нее, за тремя
столиками, шумят темные фигуры, стонут струны гитары, нервно дрожит металлический голос мандолины.
Рядом с этим
белым столом стоял роскошный, ажурный рабочий
столик, отделанный внутри зеленою тафтою.
Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала на
столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег
белыми клоками упадал на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку, на
белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на
столике.
На сцене громадная кровать,
белая статуя, темный портрет на стене,
столик с колокольчиком.
Перед самым главным подъездом амбаркадера северной дороги есть небольшой ресторан с широким тротуаром, отененным пятью густыми каштанами, под которыми расставлено множество
белых мраморных
столиков.
Анна Акимовна приподнялась на локоть и взглянула на окно. На дворе еще было совсем темно, и только нижний край оконной рамы
белел от снега. Слышался густой низкий звон, но это звонили не в приходе, а где-то дальше. Часы на
столике показывали три минуты седьмого.
На ночном
столике, в чистом стакане, лежал на воде цветок, сорванный Лучковым, Уж в постели Маша приподнялась осторожно, оперлась на локоть, и ее девственные губы тихо прикоснулись
белых и свежих лепестков…
Посмотрел я, перегнувшись с кровати, и вижу на
столике кружева Домны Платоновны, увязанные в черном шелковом платочке с
белыми каемочками.
Когда Ольга Михайловна в другой раз очнулась от боли, то уж не рыдала и не металась, а только стонала. От стонов она не могла удержаться даже в те промежутки, когда не было боли. Свечи еще горели, но уже сквозь шторы пробивался утренний свет. Было, вероятно, около пяти часов утра. В спальне за круглым
столиком сидела какая-то незнакомая женщина в
белом фартуке и с очень скромною физиономией. По выражению ее фигуры видно было, что она давно уже сидит. Ольга Михайловна догадалась, что это акушерка.
Лицо гусара так и представлялось ей, когда она закрывала глаза, и, казалось, являлось в различных странных видах в комнате, когда она с открытыми глазами при слабом свете лампадки смотрела на комод, на
столик, на висевшее
белое платье.
Она достала чистое, надушенное резедой постельное
белье и приготовила постели; велела поставить графин воды и свечи подле, на
столике; накурила бумажкой в девичьей и сама перебралась с своею постелькой в комнату дяди.
Напротив меня согнулся над желтым блестящим ясеневым
столиком дежурный телеграфист Саша Врублевский. Тень, падающая от зеленого абажура лампы, разрезывает его лицо пополам: верх в тени, но тем ярче освещены кончик носа, крупные суровые губы и острый бритый подбородок, выходящий из отложного
белого воротника.
Почти перед самым крыльцом был теперь поставлен
столик, которого прежде адъютант не заметил. Он был покрыт чистой,
белой салфеткой с узорчато расшитыми каймами, и на нем возвышался, на блюде, каравай пшеничного хлеба да солонка, а по бокам, обнажа свои головы, стояли двое почтенных, благообразных стариков, с длинными, седыми бородами, в праздничных синих кафтанах.
Час спустя после приезда к ней отца в этой маленькой комнате тускло мерцала лампадка перед образом, который был поставлен на предпостельный
столик, покрытый чистой,
белой салфеткой.
Перед благословенным образом покойной жены его тихо мерцала там лампадка, которую никогда не забывала зажечь на ночь старая Максимовна, и свет этой лампадки слабо озарял предпостельный
столик со свечой и графином воды, кисейную занавеску, несколько книг на окошке, девическую кровать, застланную чистым, свежим
бельем и тщательно, как всегда, приготовленную на ночь.
Только у лавчонок под навесом банановых листьев, лавчонок, носящих громкие названия, вроде «Bazar Lionnais» или «Magasin de Paris» [«Лионский базар» или «Парижский магазин» (франц.)], да и у разных «кафе» с такими же названиями и в таких же анамитских домишках встречались солдаты в своей тропической форме, — куртке,
белых штанах и в больших анамитских соломенных шляпах, похожих на опрокинутые тазы с конусообразной верхушкой, — покупавшие табак «miсарorale» [Низкосортный табак (итал.)] или сидевшие у
столиков за стаканами вермута или абсента, разведенного водой.
Огромная, крытая ковром столовая с длинными столами и с диванами по бортам, помещавшаяся в кормовой рубке, изящный салон, где стояло пианино, библиотека, курительная, светлые, поместительные пассажирские каюты с ослепительно чистым постельным
бельем, ванны и души, расторопная и внимательная прислуга, обильные и вкусные завтраки и обеды с хорошим вином и ледяной водой, лонгшезы и
столики наверху, над рубкой, прикрытой от палящих лучей солнца тентом, где пассажиры, спасаясь от жары в каютах, проводили большую часть времени, — все это делало путешествие на море более или менее приятным, по крайней мере для людей, не страдающих морской болезнью при малейшей качке.
— А вот теперь ссора вышла… И этот рапорт! — поморщился Андрей Николаевич, взглядывая на лежавший у него на
столике сложенный лист
белой бумаги. — Я должен его представить командиру… Знаете ли что, Ашанин?
Из
белой залы прошли в гостиную… Ноги девочек теперь утонули в пушистых коврах… Всюду встречались им на пути уютные уголки из мягкой мебели с крошечными
столиками с инкрустациями… Всюду бра, тумбочки с лампами, фигурами из массивной бронзы, всюду ширмочки, безделушки, пуфы, всевозможные драгоценные ненужности и бесчисленные картины в дорогих рамах на стенах…
Сама m-lle Еленина — так звали инспектрису — сидела за маленьким ломберным
столиком, накрытым
белой скатертью, и завтракала.
Расставив на доске черные и
белые костяшки, Шмахин сел у круглого
столика и стал играть сам с собой. Партнерами были правая и левая руки.
Теркин оглядел стены, мебель с ситцевой обивкой, картину над диваном и свою постель, с тонким свежим
бельем. На ночном
столике поставили графин и стакан. Пахло какими-то травами. За постелью дверь вела в комнату, где ему послышались мягкие шаги.
Заглянул… Эх, ты, господи! Все пропустил! Катя уже лежала в постели, покрывшись одеялом, и читала. На ночном
столике горела свеча. Я видел смуглые, нагие до плеч руки, видел, как рубашка на груди выпукло поднималась. Горячо стучало в висках, дыхание стало прерывистым… Не знаю, сколько времени прошло. Катя приподнялась, потянулась к свече, я на миг увидел над кружевным вырезом рубашки две
белые выпуклости с тенью между ними, — и темнота все захлопнула.
Помню мучительную дорогу, тряску вагона, ночные бреды и поты; помню, как в Москве, на Курском вокзале, в ожидании поезда, я сидел за буфетным
столиком в зимней шубе в июньскую жару, и было мне холодно, и очень хотелось съесть кусок кровавого ростбифа с хреном, который я видел на буфетной стойке. В Туле мама по телеграмме встретила меня на вокзале. Мягкая постель,
белые простыни, тишина. И на две недели — бред и полусознание.
За одним из
столиков сидели трое любителей еды из купцов и не старый еще генерал с
белым крестом на шее.