Неточные совпадения
— Не
знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не
знаю, не придумаю,
Что будет?
Богу ведомо!
А про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать не
знаю, да и
знать не хочу… Но
бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою,
куда нам
бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем
бога молить о спасении грешной твоей души…
«Нет, — решила она наконец, —
бог знает,
куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на свете».
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и
куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так,
Бог знает отчего, все пропадает!
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай
Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не
знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду,
куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я
знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я
знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
—
Бог их
знает, — отвечала та, — гуляют где-нибудь, ведь они не говорят,
куда идут.
—
Бог его
знает — бродит где-нибудь; в гости, в город ушел, должно быть; и никогда не скажет
куда — такая вольница! Не
знаешь,
куда лошадь послать за ним!
— Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок.
Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю в эпидемию самоубийств, но если торчит вот это перед глазами — право, есть минуты, что и соблазнит.
Проберешься ли цело и невредимо среди всех этих искушений? Оттого мы задумчиво и нерешительно смотрели на берег и не торопились покидать гостеприимную шкуну.
Бог знает, долго ли бы мы просидели на ней в виду красивых утесов, если б нам не были сказаны следующие слова: «Господа! завтра шкуна отправляется в Камчатку, и потому сегодня извольте перебраться с нее», а
куда — не сказано. Разумелось, на берег.
— Это у нас так, юродивая, то есть дурочка, — заметил ямщик. — И
куда ты лезешь, вот стягну, так
узнаешь! Ей-богу, стягну, озорница эдакая!
Хомяков спорил до четырех часов утра, начавши в девять; где К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда не брал в руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление и тост, который все
знали; где Редкин выводил логически личного
бога, ad majorem gloriam Hegel; [к вящей славе Гегеля (лат.).] где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью; где все помнили Бакунина и Станкевича; где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным, как из воску, лицом, сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями, всегда отлитыми в оригинальную форму и намеренно замороженными; где молодой старик А. И. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, от Шатобриана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варнгаген; где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались рассказами М. С. Щепкина и
куда, наконец, иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало.
Куда она дела эту запись — один
Бог знает.
— А сам еще не
знаю где, миленький. Где
бог приведет… На постоялый двор куда-нибудь заверну.
Помни, что все в сем мире от
бога, и что мы в его руках не что иное, как орудие, которое само не
знает,
куда устремляется и что в сей жизни достигнуть ему предстоит.
— Ей-богу же! У всех у них, говорит, не лошади, а какие-то гитары, шкбпы — с запалом, хромые, кривоглазые, опоенные. А дашь ему приказание —
знай себе жарит,
куда попало, во весь карьер. Забор — так забор, овраг — так овраг. Через кусты валяет. Поводья упустил, стремена растерял, шапка к черту! Лихие ездоки!
Куда стремился Калинович — мы
знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что
богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни
узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из того омута, и то еще не совсем; а прочие знания,
бог знает,
куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
— Вследствие того-с, — начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая свои слова, — что я, ища этого места, не
знал себя и совершенно забыл, что я человек военный и привык служить на воздухе, а тут целый день почти сиди в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько не лучше нашей полковой канцелярии,
куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут в формуляр какую-нибудь гадость…
— Да ты не
бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного наблюдать,
куда эти деньги будут расходоваться… И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?
Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф, кто
куда попал: адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей, разумеется,
бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно угощала карабинерных офицеров чаем, был покрыт чистой коломянковой салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там виднелось литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато [Маврокордато Александр (1791—1865) — греческий патриот, организатор восстания в Миссолонги (1821).], греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей наотмашь саблей.
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть
куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не
знаешь, чему и верить. Ну, слава
богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
Кабы не
Бог, была бы ты теперь одна, не
знала бы, как с собою поступить, и какую просьбу подать, и
куда подать, и чего на эту просьбу ожидать.
— При чем тут хвост, а? какой тут хвост, а? — с волнением заговорил Богданов. —
Куда вы в политику заехали, а? Разве это ваше дело о политике рассуждать, а? Нет, уж вы, юноша, кокарду снимите, сделайте божескую милость. Нельзя, как же можно, сохрани
бог, мало ли кто может
узнать!
…Ему приятно к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не
знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я,
куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда, уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай
Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его
узнала, пока он здесь был.
— Ну, Митрий Андреич, спаси тебя
Бог. Кунаки будем. Теперь приходи к нам когда. Хоть и не богатые мы люди, а всё кунака угостим. Я и матушке прикажу, коли чего нужно: каймаку или винограду. А коли на кордон придешь, я тебе слуга, на охоту, за реку ли,
куда хочешь. Вот намедни не
знал: какого кабана убил! Так по казакам роздал, а то бы тебе принес.
— Не
знаю, матушка, мне ли в мои лета и при тяжких болезнях моих (при этом она глубоко вздохнула) заниматься, кто
куда ходит, своей кручины довольно… Пред вами, как перед
богом, не хочу таить: Якиша-то опять зашалил — в гроб меня сведет… — Тут она заплакала.
—
Куда Бог несет, Гордей Евстратыч? — издали кричал Шабалин, высоко поднимая свою круглую шапочку. — Я не
знал, что ты таким молодцом умеешь верхом ездить… Уж не на охоту ли собрался?
— Я думал про это! Прежде всего надо устроить порядок в душе… Надо понять, чего от тебя
бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их в разные стороны, а кому
куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно! Родился человек — неведомо зачем; живёт — не
знаю для чего, смерть придёт — всё порвёт… Стало быть, прежде всего надо
узнать, к чему я определён… во-от!..
—
Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это — маска! Вижу я — дядюшка мой с
богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так,
куда ни взгляни… На тебе грош, а ты мне пятак положь… Так и все морочат глаза друг другу да оправданья себе друг у друга ищут. А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
— Я пропал…
знаю! Только — не от вашей силы… а от своей слабости… да! Вы тоже черви перед
богом… И — погодите! Задохнетесь… Я пропал — от слепоты… Я увидал много и ослеп… Как сова… Мальчишкой, помню… гонял я сову в овраге… она полетит и треснется обо что-нибудь… Солнце ослепило ее… Избилась вся и пропала. А отец тогда сказал мне: «Вот так и человек: иной мечется, мечется, изобьется, измучается и бросится
куда попало… лишь бы отдохнуть!..» Эй! развяжите мне руки…
Мамаев. Она женщина темперамента сангвинического, голова у ней горячая, очень легко может увлечься каким-нибудь франтом, черт его
знает, что за механик попадется, может быть, совсем каторжный. В этих прихвостнях
Бога нет. Вот оно
куда пошло! А тут, понимаешь ты, не угодно ли вам, мол, свой, испытанный человек. И волки сыты, и овцы целы. Ха, ха, ха! Понял?
Бог знает,
куда бы завел сестриц этот простодушный разговор, если б в эту минуту не послышался звон колокольчика.
— Еще бы, господи! — воскликнул Долгов. — Подите,
куда пролез этот господин, а не
бог знает что такое! — прибавил он.
Птичка божия не
знаетНи заботы, ни труда.
Птичка жить нам не мешает
Никак и никогда!
Долгу ночь на ветке дремлет,
Солнце красное взойдет —
Птичка гласу
бога внемлет,
Встрепенется и поет:
— Барыня, барыня!
Сударыня барыня!
Ты скажи нам, барыня,
Чего тебе надобно?
Лешка! Дергай! Делай! Зверски делай! Дико! И — эх ты-и!
Шла барыня из Ростова
Поглядеть на Льва Толстого,
А барыня из Орла —
Неизвестно
куда шла!
Барыня…
— Что Ганувер? — спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, нас встретившего. — Вы нас
узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты, Санди, ничего не случится с твоим суденышком. Возьми деньги, а вы, Том, проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам предстоит путешествие. — И он объяснил,
куда отвести судно. — Пока прощай, Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся и дай
бог, чтобы все было благополучно.
— Да так, меня вчера дома не было, ездил в город; а она прибегла к хозяйке вся дроглая, перепросилась переночевать, да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы не гоним. Такая-то слабая, — в чем жизнь держится,
куда ее прогнать. А под вечер я подумал:
бог, мол,
знает, как бы греха какого не было, да вот и прибежал к вам...
В Балаклаве конец сентября просто очарователен. Вода в заливе похолодела; дни стоят ясные, тихие, с чудесной свежестью и крепким морским запахом по утрам, с синим безоблачным небом, уходящим
бог знает в какую высоту, с золотом и пурпуром на деревьях, с безмолвными черными ночами. Курортные гости — шумные, больные, эгоистичные, праздные и вздорные — разъехались кто
куда — на север, к себе по домам. Виноградный сезон окончился.
— Да ведь как же? Сам себе хозяин, пошел —
куда хошь, делай — что хошь… Еще бы! Коли сумеешь себя в порядке держать, да на шее у тебя камней нет, — первое дело! Гуляй
знай, как хошь,
бога только помни…
— А Мартын эвто Петрович, — отвечал мужик певучим голосом, попеременно приподнимая то правую, то левую руку, словно показывая куда-то, — сидит тамотка у пруда, с удою. В камыше сидит и с удою. Рыбу, что ль, ловит,
бог его
знает.
— А
бог их
знает,
куда уехали. Неизвестно. Барыня, говорят, в Каменки, а барин неизвестно.
— До Дунаю!.. Обозлившись, с сердцов, всякое несли. Известно, невтерпеж было. Ты что думаешь, разбойники, что ли? — сказал Житков, обернувшись и смотря Федорову прямо в лицо. —
Бога, что ли, в них нет? Не
знают,
куда идут! Может, которым сегодня Господу
Богу ответ держать, а им об таком деле думать? До Дунаю! Да я до Дунаю-то и сам раз барину сказал (он кивнул на меня). Точно, что сказал, потому и смотреть-то тошно было. Эка вспомнил, до Дунаю!
На пегашку же положиться не было никакой возможности; Антон
знал, что, будучи лошадью незаметною, то есть лишенною способности припоминать дорогу, она могла очень легко завезти его
бог весть
куда.
Многие, — как и я, — ищут
бога и не
знают уже,
куда идти; рассеяли всю душу на путях исканий своих и уже ходят только потому, что не имеют сил остановить себя; носятся, как перья луковиц по ветру, лёгкие и бесполезные.
Я испугалась своего чувства, —
бог знает,
куда оно могло повести меня; и его и мое смущение в сарае, когда я спрыгнула к нему, вспомнились мне, и мне стало тяжело, тяжело на сердце. Слезы, полились из глаз, я стала молиться. И мне пришла странная, успокоившая меня мысль и надежда. Я решила говеть с нынешнего дня, причаститься в день моего рождения и в этот самый день сделаться его невестою.
— Дело-то, батюшка Иван Гаврилыч, такое приспело, что вот что хошь делай: нет на деревне у нас ни одной девки, да и полно, и не
знать,
куда это подевались они… мы на тебя и надеялись, отец наш… Заставь вечно
бога молить…
Святая простота!
Дает понять: тебя насквозь я вижу,
Ты заодно с другими! А меж тем,
Что ни скажу, за правду все примает.
Боится нас, а нам грозит. Борис
Феодорыч, ты ль это? Я тебя
Не
узнаю.
Куда девалась ловкость
Твоя, отец? И нравом стал не тот,
Ей-Богу! То уж чересчур опаслив,
То вдруг вспылишь и ломишь напрямик,
Ни дать ни взять, как мой покойный дядя,
Которого в тюрьме ты удавил.
Когда кто так становится неровен,
То знак плохой!
«Государь мой!
куда вы бежите?»
— «В канцелярию; что за вопрос?
Я не
знаю вас!» — «Трите же, трите
Поскорей,
бога ради, ваш нос!
Побелел!» — «А! весьма благодарен!»
— «Ну, а мой-то?» — «Да ваш лучезарен!»
— «То-то принял я меры…» — «Чего-с?»
— «Ничего. Пейте водку в морозы —
Сбережете наверно ваш нос,
На щеках же появятся розы...
Вылетела я в одну сторону, а узелок и
бог его
знает куда отлетел.
— Не
знаю, — сказал он тихо. — Вот пускай меня
бог покарает, — до сего часу не
знаю, что он со мной сделал. Маленький был такой немчик, ледащий, всего мне по плечо, а взял меня, как дитину малую, и ведет. И я, брат, иду. Чую, что не только утечь от него, —
куда там утечь! — поворохнуться не могу. Зажал он меня, как коваль в тиски, и тащит. Почем я
знаю, может, это совсем и не человек был?