Неточные совпадения
В конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной,
заболела. Алексей Александрович был утром в детской и, распорядившись послать за докторов, поехал в министерство. Окончив свои дела, он
вернулся домой в четвертом часу. Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки.
Иногда я приходил в отчаяние. Как, при этих
болях, я выдержу двух — или трехгодичное плавание? Я слег и утешал себя мыслью, что, добравшись до Англии,
вернусь назад. И к этому еще туманы, качка и холод!
Он наскоро собрался и уехал. На каникулы мы ездили к нему, но затем
вернулись опять в Житомир, так как в Дубно не было гимназии. Ввиду этого отец через несколько месяцев попросил перевода и был назначен в уездный город Ровно. Там он
заболел, и мать с сестрой уехали к нему.
В этот день (в воскресенье) Александров еще избегал утруждать себя сложными номерами, боясь возвращения
боли. Но в понедельник он почти целый день не сходил с Патриаршего катка, чувствуя с юношеской радостью, что к нему снова
вернулись гибкость, упругость и сила мускулов.
Одобрив такое намерение ее, Егор Егорыч и Сверстов поджидали только возвращения из тюрьмы Музы Николаевны, чтобы узнать от нее, в каком душевном настроении находится осужденный. Муза Николаевна, однако, не
вернулась домой и вечером поздно прислала острожного фельдшера, который грубоватым солдатским голосом доложил Егору Егорычу, что Муза Николаевна осталась на ночь в тюремной больнице, так как господин Лябьев сильно
заболел. Сусанна Николаевна, бывшая при этом докладе фельдшера, сказала, обратясь к мужу...
— Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, — потом
вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и… и полечиться у порядочного доктора от головной
боли… Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
Сознание еще не вполне
вернулось к нему, и усилие вспомнить и уяснить прошедшее причиняло ему сильную головную
боль.
Она будет жить где-нибудь в глуши, работать и высылать Лаевскому «от неизвестного» деньги, вышитые сорочки, табак и
вернется к нему только в старости и в случае, если он опасно
заболеет и понадобится ему сиделка. Когда в старости он узнает, по каким причинам она отказалась быть его женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит.
Зная уже давно, что легче «верблюду пройти в игольное ушко», чем женщине, вкусившей этого яда,
вернуться к нормальной и честной жизни, и присматриваясь к ней самой, я убедился, что в ней нет никаких задатков для того, чтобы она могла составить исключение из общего правила, и с
болью в душе я решил предоставить ее судьбе.
Его звали Хохол, и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени. Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно
вернулся из ссылки, из Якутской области, где он прожил десять лет. Это усилило мой интерес к нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не страдал ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив,
болел каким-то тревожным любопытством, жаждой все знать и как можно скорее. Это качество всю жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
Видно было по всему, что он уже совсем упал духом; день пропал задаром: лошадь не продана, сам он измучился, измаялся, проголодался; вдобавок каждый раз, как являлся новый покупщик и дело, по-видимому, уже ладилось, им овладевало неизъяснимо тягостное чувство: ему становилось все жальче и жальче лошаденку, так жаль, что в эту минуту он готов был
вернуться в Троскино и перенести все от Никиты Федорыча, чтобы только не разлучаться с нею; но теперь почему-то
заболело еще пуще по ней сердце; предчувствие ли лиха какого или что другое, только слезы так вот и прошибали ресницы, и многих усилий стоило бедному Антону, чтобы не зарыдать вслух.
— Ах, зачем так говорить? И говоришь ты, Маша! — пропустил он сквозь зубы и морщась, как будто от физической
боли. — Как это нейдет тебе и мне! Оставь это другим; эти ложные отношения могут испортить наши настоящие, а я еще надеюсь, что настоящие
вернутся.
Петр пошел к выходу. Ивану Ильичу страшно стало оставаться одному. «Чем бы задержать его? Да, лекарство». — Петр, подай мне лекарство. — «Отчего же, может быть, еще поможет и лекарство». Он взял ложку, выпил. «Нет, не поможет. Всё это вздор, обман», решил он, как только почувствовал знакомый приторный и безнадежный вкус. «Нет, уж не могу верить. Но боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту затихла бы». И он застонал. Петр
вернулся. — Нет, иди. Принеси чаю.
Саша плакала от
боли и страха, а в это время гусак, переваливаясь с ноги на ногу и вытянув шею, подошел к старухе и прошипел что-то, и когда он
вернулся к своему стаду, то все гусыни одобрительно приветствовали его: го-го-го!
Он никогда не говорил определенно, что у него
болит, но любил длинно рассказывать, как однажды на заводе он поднял тяжелый ящик и надорвался и как от этого образовалась грызь, заставившая его бросить службу на изразцовом заводе и
вернуться на родину.
И ему стало жалко, — нестерпимо, до
боли жалко той полосы жизни, которая ушла от него навсегда и никогда не
вернется, никогда не повторится…
— Нехорошо, княжна… — вяло произносят ее пурпурные губки, — коня загоняла… ручку испортила… пешей
вернулась… Батоно-князь тревожился, очень тревожился батоно… Ручка
болит, на балу плясать не будешь… Бал на неделе, а ручка испорчена… Нехорошо, джан, [Джан — душенька.] нехорошо, голубка!
Постепенно успокаивались нервы, утихала душевная
боль, голова становилась яснее, и ко мне
вернулась способность реально смотреть на вещи.
Первые русские скупщики пушнины появились на реке Самарге в 1900 году. Их было три человека; они прибыли из Хабаровска через Сихотэ-Алинь. Один из них в пути отморозил себе ноги. Двое
вернулись назад, а больного оставили в юрте удэхейца Бага. Этот русский
болел около двух месяцев и умер. Удэхейцы были в большом затруднении, как его хоронить и в какой загробный мир отвести его душу, чтобы она не мешала людям. По-видимому, это им удалось, потому что дух погибшего лоца не проявил себя ничем.
Вернувшись летом из Гельсингфорса, где я простудился, я
заболел, и одна часть"Дельцов"была мною написана в постеле, но я должен был торопиться, чтобы получить гонорар (Некрасов аванса мне не предложил) — иметь средства на поездку.
Раз Владимир Семеныч,
вернувшись со службы домой, застал сестру плачущей. Она сидела на диване, опустив голову и ломая руки, и обильные слезы текли у нее по лицу. Доброе сердце критика сжалось от
боли. Слезы потекли и у него из глаз и ему захотелось приласкать сестру, простить ее, попросить прощения, зажить по-старому… Он стал на колени, осыпал поцелуями ее голову, руки, плечи… Она улыбнулась, улыбнулась непонятно, горько, а он радостно вскрикнул, вскочил, схватил со стола журнал и сказал с жаром...
(Глухо, не оборачиваясь.) Ты здесь, Катя? — не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую
боль? за что я измучил себя? Ты
вернешься ко мне, Катя?
Вернувшись со службы, он с головной
болью и в нервной лихорадке бросался на диван, с которого переходил на постель.
— Необходимо, чтобы вы
вернулись в залу, не заходя к Вере Семеновне, и объявили гостям, что она внезапно
заболела.
Боль не давала ему покоя. Он, через силу, докончил свое умывание и
вернулся к постели хромая.
Петя скоро опомнился, краска
вернулась ему в лицо,
боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему увидать бы Его, и то он считал бы себя счастливым!