Неточные совпадения
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не
боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери,
отца, своего рождения.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой
отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у
отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет
бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее
отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
— Право, я
боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не понести убытку. Может быть, ты,
отец мой, меня обманываешь, а они того… они больше как-нибудь стоят.
«Мама хочет переменить мужа, только ей еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем
отец, но было неловко и грустно узнать, что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и
боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
— Выгнала. Ой,
боюсь я за нее! Что она будет делать? Володя был для нее
отцом и другом…
А
отец Самгин
боялся их, маленький Клим видел, что
отец почти перед каждым из них виновато потирал мягкие, ласковые руки свои и дрыгал ногою.
Взрослые говорили о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось, что они в чем-то виноваты пред этим нищим и, пожалуй, даже немножко
боятся его, так же, как
боялся Клим.
Отец восхищался...
—
Отец тоже
боится, что меня эти люди чем-то заразят. Нет. Я думаю, что все их речи и споры — только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может быть — от пороков…
Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она
боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел
отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать.
Тут существует одно письмо, один документ, и вы ужасно его
боитесь, потому что
отец ваш, с этим письмом в руках, может вас проклясть при жизни и законно лишить наследства в завещании.
Скажу заранее: криков
отца и приказания переселиться домой, «с подушками и тюфяком», он не
боялся нимало.
—
Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, что некоторое высшее чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в самом деле, потому что не он убил
отца моего, — твердо закончил Алеша громким голосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул, как боевой конь, заслышавший трубный сигнал.
— Не смейся, Коля, ей-богу,
боюсь.
Отец ужасно рассердится. Мне строго запрещено ходить с тобой.
— Разреши мою душу, родимый, — тихо и не спеша промолвила она, стала на колени и поклонилась ему в ноги. — Согрешила,
отец родной, греха моего
боюсь.
— Он говорил мне раз о своей личной ненависти к
отцу и что
боится, что… в крайнюю минуту… в минуту омерзения… может быть, и мог бы убить его.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому
отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь
боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
— Я тебя не
боюсь, — закричал он, — слышишь ли ты, молокосос! Я и с
отцом твоим справился, я и ему рога сломил, — тебе пример, смотри!
— А мне все не лучше, Верочка; как-то ты без меня останешься? У
отца жалованьишко маленькое, и сам-то он плохая тебе опора. Ты девушка красивая; злых людей на свете много. Предостеречь тебя будет некому.
Боюсь я за тебя. — Верочка плачет.
Он рассыпался резкими жалобами на Полозова, которого назвал интригующим против него; говорил Катерине Васильевне, что она дает
отцу слишком много власти над собою,
боится его, действует теперь по его приказанию.
Дуня стояла в недоумении… «Чего же ты
боишься? — сказал ей
отец, — ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви».
Сердце его исполнено было печальных предчувствий, он
боялся уже не застать
отца в живых, он воображал грустный образ жизни, ожидающий его в деревне, глушь, безлюдие, бедность и хлопоты по делам, в коих он не знал никакого толку.
Я,
отец,
Послушное дитя; но ты уж очень
Сердит на них, на Леля с Солнцем; право,
Ни Леля я, ни Солнца не
боюсь.
И вот этот-то страшный человек должен был приехать к нам. С утра во всем доме было необыкновенное волнение: я никогда прежде не видал этого мифического «брата-врага», хотя и родился у него в доме, где жил мой
отец после приезда из чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть и в то же время я
боялся — не знаю чего, но очень
боялся.
В длинном траурном шерстяном платье, бледная до синеватого отлива, девочка сидела у окна, когда меня привез через несколько дней
отец мой к княгине. Она сидела молча, удивленная, испуганная, и глядела в окно,
боясь смотреть на что-нибудь другое.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего
отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая Сенатора,
боялось моего
отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Потом взошел моей
отец. Он был бледен, но старался выдержать свою бесстрастную роль. Сцена становилась тяжела. Мать моя сидела в углу и плакала. Старик говорил безразличные вещи с полицмейстером, но голос его дрожал. Я
боялся, что не выдержу этого à la longue, [долго (фр.).] и не хотел доставить квартальным удовольствия видеть меня плачущим.
Беглые замечания, неосторожно сказанные слова стали обращать мое внимание. Старушка Прово и вся дворня любили без памяти мою мать,
боялись и вовсе не любили моего
отца. Домашние сцены, возникавшие иногда между ними, служили часто темой разговоров m-me Прово с Верой Артамоновной, бравших всегда сторону моей матери.
Отец Огарева умер в 1838; незадолго до его смерти он женился. Весть о его женитьбе испугала меня — все это случилось как-то скоро и неожиданно. Слухи об его жене, доходившие до меня, не совсем были в ее пользу; он писал с восторгом и был счастлив, — ему я больше верил, но все же
боялся.
Матушка, однако ж, задумывается на минуту. Брань брата, действительно, не очень ее трогает, но угроз его она
боится. Увы! несмотря на теперешнюю победу, ее ни на минуту не покидает мысль, что, как бы она ни старалась и какое бы расположение ни выказывал ей
отец, все усилия ее окажутся тщетными, все победы мнимыми, и стариково сокровище неминуемо перейдет к непочтительному, но дорогому сыну.
Нас, детей Затрапезных, сверстники недолюбливают. Быстрое обогащение матушки вызвало зависть в соседях. Старшие, конечно, остерегаются высказывать это чувство, но дети не чинятся. Они пристают к нам с самыми ехидными вопросами, сюжетом для которых служит скопидомство матушки и та приниженная роль, которую играет в доме
отец. В особенности неприятна в этом отношении Сашенька Пустотелова, шустрая девочка, которую все
боятся за ее злой язык.
Отец едва ли даже знал о его болезни, а матушка рассуждала так: «Ничего! отлежится к весне! этакие-то еще дольше здоровых живут!» Поэтому, хотя дворовые и жалели его, но, ввиду равнодушия господ,
боялись выказывать деятельное сочувствие.
Наконец бьет час, подают обедать. Все едят наскоро, точно
боятся опоздать; только
отец, словно нарочно, медлит. Всегда он так. Тут, того гляди, к третьему звону ко всенощной не попадем, а он в каждый кусок вилкой тыкает, каждый глоток разговорцем пересыпает.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется.
Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного
отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
В одно из воскресений Федос исполнил свое обещание и забрался после обеда к нам, детям. И
отец и мать отдыхали в спальнях. Мы чуть слышно расхаживали по большой зале и говорили шепотом,
боясь разбудить гувернантку, которая сидела в углу в креслах и тоже дремала.
Таким образом, к
отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив,
боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Катерина не глядит ни на кого, не
боится, безумная, русалок, бегает поздно с ножом своим и ищет
отца.
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, — снилось мне, что
отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу тебя, не верь сну. Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся,
боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если бы ты слышал, что он говорил…
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но относился к ним скорее как
отец к детям, заботился о них,
боялся, чтобы они не заболели, и мысль об их смерти переживал очень мучительно.
— А — а, — протянул офицер с таким видом, как будто он одинаково не одобряет и Мазепу, и Жолкевского, а затем удалился с
отцом в кабинет. Через четверть часа оба вышли оттуда и уселись в коляску. Мать и тетки осторожно, но с тревогой следили из окон за уезжавшими. Кажется, они
боялись, что
отца арестовали… А нам казалось странным, что такая красивая, чистенькая и приятная фигура может возбуждать тревогу…
— Вот видите, — сказал
отец, — так всегда кончаются эти страхи, если их не
боятся.
Галактион попал в Суслон совершенно случайно. Он со Штоффом отправился на новый винокуренный завод Стабровского, совсем уже готовый к открытию, и здесь услыхал, что
отец болен. Прямо на мельницу в Прорыв он не поехал, а остановился в Суслоне у писаря.
Отца он не видал уже около года и
боялся встречи с ним. К
отцу у Галактиона еще сохранилось какое-то детское чувство страха, хотя сейчас он совершенно не зависел от него.
Какое-то странное волнение охватило Галактиона, точно он
боялся чего-то не довезти и потерять дорогой. А потом эта очищающая жажда высказаться, выложить всю душу… Ему сделалось даже страшно при мысли, что
отец мог вдруг умереть, и он остался бы навсегда с тяжестью на душе.
— А ежели я его люблю, вот этого самого Галактиона? Оттого я женил за благо время и денег не дал, когда в отдел он пошел… Ведь умница Галактион-то, а когда в силу войдет, так и никого
бояться не будет. Теперь-то вон как в нем совесть ходит… А тут еще
отец ему спуску не дает. Так-то, отче!
Эта сцена более всего отозвалась на молчавшем Емельяне. Большак понимал, что это он виноват, что
отец самовольно хочет женить Галактиона на немилой, как делывалось в старину.
Боится старик, чтобы Галактион не выкинул такую же штуку, как он, Емельян. Вот и торопится… Совестно стало большаку, что из-за него заедают чужой век. И что это накатилось на старика? А Галактион выдержал до конца и ничем не выдал своего настроения.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу.
Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не
боюсь…»
Отца она любит, но в то же время и
боится, и даже как-то не совсем доверяет ему.
Отец признает себя неучем, сознает, что это дурно, и
боится, чтобы сын его не избежал этого зла!..
Отца она
боялась; чувство ее к матери было неопределенно, — она не
боялась ее и не ласкалась к ней; впрочем, она и к Агафье не ласкалась, хотя только ее одну и любила.
— Ведь скромница была, как жила у
отца, — рассказывала старуха, — а тут девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная, а она к нему… Стыд девичий позабыла, никого не
боится, только и ждет проклятущего машиниста. Замуж, говорит, выйду за него… Ох, согрешила я с этими девками!..