Неточные совпадения
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих
слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти
слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков
боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
Левин вдруг разгорячился при этих
словах, потому что в глубине души он
боялся, что это было правда, — правда то, что он хотел балансировать между коммунизмом и определенными формами и что это едва ли было возможно.
И она, вспомнив те
слова, которые дали ей победу, именно: «я близка к ужасному несчастью и
боюсь себя», поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я
боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая
словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Между нами никогда не было сказано ни
слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком
боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему.
Дух у него захватило, и он не докончил. Он слушал в невыразимом волнении, как человек, насквозь его раскусивший, от самого себя отрекался. Он
боялся поверить и не верил. В двусмысленных еще
словах он жадно искал и ловил чего-нибудь более точного и окончательного.
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не
боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал
бояться за каждое
слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе не доверявшего.
Нового шага, нового собственного
слова они всего больше
боятся…
— Ну вот! — с отвращением отпарировал Свидригайлов, — сделайте одолжение, не говорите об этом, — прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его
словах. Даже лицо его как будто изменилось. — Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать:
боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?
Кабанов.
Слова как
слова! Какие же мне еще
слова говорить! Кто тебя знает, чего ты
боишься! Ведь ты не одна, ты с маменькой остаешься.
— Иди, иди, — не
бойся! — говорил он, дергая руку женщины, хотя она шла так же быстро, как сам он. — Вот, братья-сестры, вот — новенькая! — бросал он направо и налево шипящие, горячие
слова. — Мученица плоти, ох какая! Вот — она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова…
— Доктора надо, Варя. Я —
боюсь. Какое безумие, — шептал он и, слыша, как жалобно звучат его
слова, вдруг всхлипнул.
Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу показалось, что, несмотря на радость, с которой писатель встретил дядю, он
боится его, как ученик наставника. А сиповатый голос дяди Якова стал сильнее, в
словах его явилось обилие рокочущих звуков.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими
словами, что уже не видит себя. Каждый человек, как бы чего-то
боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок
слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Самгин пошел к паровозу, — его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, — с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя
слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то
боятся.
— Смерти я не
боюсь, но устал умирать, — хрипел Спивак, тоненькая шея вытягивалась из ключиц, а голова как будто хотела оторваться. Каждое его
слово требовало вздоха, и Самгин видел, как жадно губы его всасывают солнечный воздух. Страшен был этот сосущий трепет губ и еще страшнее полубезумная и жалобная улыбка темных, глубоко провалившихся глаз.
Он едва сдерживал это желание и молчал, посапывая, чувствуя, что если заговорит, то скажет ей
слова грубо оскорбительные, и все-таки
боясь этого.
— Вот все чай пью, — говорила она, спрятав ‹лицо› за самоваром. — Пусть кипит вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев —
боюсь, что умру. Какое противное, не русское
слово — умру.
Лютов мешал ему. Он шел неровно, точно пьяный, — то забегал вперед Самгина, то отставал от него, но опередить Алину не решался, очевидно,
боясь попасть ей на глаза. Шел и жалобно сеял быстренькие
слова...
Он говорил осторожно,
боясь, чтоб Лидия не услышала в его
словах эхо мыслей Макарова, — мыслей, наверное, хорошо знакомых ей.
— Рассуждая революционно, мы, конечно, не
боимся действовать противузаконно, как
боятся этого некоторые иные. Но — мы против «вспышкопускательства», — по
слову одного товарища, — и против дуэлей с министрами. Герои на час приятны в романах, а жизнь требует мужественных работников, которые понимали бы, что великое дело рабочего класса — их кровное, историческое дело…
«Моя жизнь — монолог, а думаю я диалогом, всегда кому-то что-то доказываю. Как будто внутри меня живет кто-то чужой, враждебный, он следит за каждой мыслью моей, и я
боюсь его. Существуют ли люди, умеющие думать без
слов? Может быть, музыканты… Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого, бессмысленного».
Они и тем еще похожи были друг на друга, что все покорно слушали сердитые
слова Марии Романовны и, видимо,
боялись ее.
— Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить
боюсь, — спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном
слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости.
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она
боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни
слова.
— Не
бойся, тебе говорят. Вот помяни мое
слово.
— Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром
слов не тратит. Его все
боятся в городе: что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
Обе как будто наблюдали одна за другою, а заговаривать
боялись. Татьяна Марковна не произносила ни одного
слова, ни в защиту, ни в оправдание «падения», не напоминала ни о чем и, видимо, старалась, чтоб и Вера забыла.
Теперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его
боюсь,
боюсь всего от него,
боюсь… (тут было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь… (опять зачеркнуто несколько
слов).
Он дрожа выговаривал последние
слова и
боялся взглянуть на нее. Она засмеялась.
Он
боялся сказать
слово,
боялся пошевелиться, стоял, сложив руки назад, прислонясь к дереву. Она ходила взад и вперед торопливыми, неровными шагами. Потом остановилась и перевела дух.
— Вижу, Иван Иванович, и верю, что вы говорите не на ветер. Оттого и вырвалось у меня это
слово; не принимайте его слишком горячо к сердцу — я сама
боюсь…
— А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или
бояться меня? приходили вам на язык такие
слова, как теперь? И вы тоже изменились!
Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои
слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания,
боялся, не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал
бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал
слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
Она еще
боялась верить слезам, стоявшим в глазах Тушина, его этим простым
словам, которые возвращали ей всю будущность, спасали погибшую судьбу Веры.
Из моих
слов у него он мог заключить, как я сам дорожу тайной и как
боюсь, чтобы кто не узнал про документ.
Да я сам
боюсь, у кого б не украсть», — слышал я раз это веселое
слово на улице от одного проходимца.
Версилов как бы
боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел, что и я умею иногда понять, как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним
словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.
«Вы
боитесь „пылкости“ моих чувств, вы не верите мне?» — хотел было я вскричать; но она вдруг так предо мной застыдилась, что
слова мои сами не выговорились.
— Эти лестницы… — мямлил Версилов, растягивая
слова, видимо чтоб сказать что-нибудь и видимо
боясь, чтоб я не сказал чего-нибудь, — эти лестницы — я отвык, а у тебя третий этаж, а впрочем, я теперь найду дорогу… Не беспокойся, мой милый, еще простудишься.
Одни слишком громко повторяли
слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы
боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
С тех пор, как председатель начал говорить, Маслова, не спуская глаз, смотрела на него, как бы
боясь проронить каждое
слово, а потому Нехлюдов не
боялся встретиться с ней глазами и не переставая смотрел на нее.
— Мудрено что-то, — вздыхала Марья Степановна. — Не пойму я этого Сережу… Нету в нем чего-то, характеру недостает: собирается-собирается куда-нибудь, а глядишь — попал в другое место. Теперь вот тоже относительно Нади: как будто она ему нравится и как будто он ее даже
боится… Легкое ли место — такому мужчине какой-нибудь девчонки
бояться! И она тоже мудрит над ним… Я уж вижу ее насквозь: вся в родимого батюшку пошла,
слова спросту не молвит.
Он сидел,
боясь шевельнуться, он слышал ее
слова: «Прикажешь — я соскочу», но не ответил, как будто замер.
Доктор выходил из избы опять уже закутанный в шубу и с фуражкой на голове. Лицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он все
боялся обо что-то запачкаться. Мельком окинул он глазами сени и при этом строго глянул на Алешу и Колю. Алеша махнул из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала к выходным дверям. Штабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и, согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего
слова. Лицо бедняка было убитое, взгляд испуганный...
— Спасибо тебе! — выговорил он протяжно, точно испуская вздох после обморока. — Теперь ты меня возродил… Веришь ли: до сих пор
боялся спросить тебя, это тебя-то, тебя! Ну иди, иди! Укрепил ты меня на завтра, благослови тебя Бог! Ну, ступай, люби Ивана! — вырвалось последним
словом у Мити.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали
слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним
боюсь входить к порядочным людям.
— Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом
слове, — я… я ничего! Не
бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
—
Боюсь я, барин… — заколебался Андрей, — пять рублей на чай пожалуйте, а больше не приму. Трифон Борисыч свидетелем. Уж простите глупое
слово мое…