Неточные совпадения
Одним лишь Откупщик страдает,
Что он не досыпает,
Уж божьего ль
боится он
суда,
Иль, просто, трусит разориться...
Совесть моя была чиста; я
суда не
боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может быть, на несколько еще месяцев — устрашала меня.
Но для этого нужно перейти бездну, открыть ему, что с ней было: как она хотела и как
боялась — его
суда!
И Татьяна Марковна, и Райский — чувствовали тяжесть положения и
боялись этого
суда — конечно, за Веру. Вера не
боялась, да и не знала ничего. Не до того ей было. Ее поглощала своя внутренняя тревога, ее язва — и она все силы свои устремила на ее утоление, и пока напрасно.
Здесь торопливо скользит по глади вод
судно,
боясь штилей, а с ними и жажды, и голода.
Японцы осматривали до сих пор каждое
судно, записывали каждую вещь, не в видах торгового соперничества, а чтоб не прокралась к ним христианская книга, крест — все, что относится до религии; замечали число людей, чтоб не пробрался в Японию священник проповедовать религию, которой они так
боятся.
А теперь они еще пока
боятся и подумать выглянуть на свет Божий из-под этого колпака, которым так плотно сами накрыли себя. Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением у их берегов! Четыре большие
судна, огромные пушки, множество людей и твердый, небывалый тон в предложениях, самостоятельность в поступках! Что ж это такое?
И что бы ты ни говорил на меня на
суде, что бы ты ни свидетельствовал — принимаю и не
боюсь тебя; сам все подтвержу!
Боюсь, ох
боюсь, что она на
суде расскажет про земной поклон после четырех-то тысяч пятисот!
— Слушай, изверг, — засверкал глазами Иван и весь затрясся, — я не
боюсь твоих обвинений, показывай на меня что хочешь, и если не избил тебя сейчас до смерти, то единственно потому, что подозреваю тебя в этом преступлении и притяну к
суду. Я еще тебя обнаружу!
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского
суда и русской полиции, что простой человек, попавшийся под
суд,
боится не наказания по
суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его пошлют в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти людей, хватаемых полициею по подозрению,
судом освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.
Суда он не
боялся, так как в обоих случаях исполнял панское приказание…
— А Полуянов? Вместе с мельником Ермилычем приехал, потребовал сейчас водки и хвалится, что засудит меня, то есть за мое показание тогда на
суде. Мне, говорит, нечего терять… Попадья со страхов убежала в суседи, а я вот сижу с ними да слушаю. Конечно, во-первых, я нисколько его не
боюсь, нечестивого Ахава, а во-вторых, все-таки страшно…
Во-вторых — он ужасно
боится всякого
суда, потому что хоть и надеется на свои деньги, но все-таки не может сообразить, прав ли он должен быть по
суду или нет, а знает только, что по
суду тоже придется много денег заплатить.
И сказал он ему этта монах-то: „За твое, боярин, радушие сие тебе дарю; носи — и
суда не
бойся“.
Феденьку, младшего брата, он в душе презирал и даже
боялся, что он когда-нибудь непременно или казенные деньги украдет, или под
суд попадет, или получит неприятность по лицу.
— Я хочу вас просить. Я знаю — он не согласится! Уговорите его! Он — нужен, скажите ему, что он необходим для дела, что я
боюсь — он захворает. Вы видите —
суд все еще не назначен…
— Верно! В
суде совершенно открыто говорят, что приговор уже готов. Но что же это? Правительство
боится, что его чиновники мягко отнесутся к его врагам? Так долго, так усердно развращая своих слуг, оно все еще не уверено в их готовности быть подлецами?..
Он начал рисовать ей картину заседания
суда, она слушала и понимала, что он чего-то
боится, хочет ободрить ее.
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно
боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием беды, дважды поставила перед нею этого человека — один раз в поле, за городом после побега Рыбина, другой — в
суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный, которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили — это было ясно.
— И опять же, почему не допущен на
суд народ, а только родные? Ежели ты судишь справедливо, ты суди при всех — чего
бояться?
— Нет, лучше показать! — отвечал Александр. — Я после вашего
суда и собственного сознания не
боюсь никого, а между тем пусть он увидит…
Хочется сказать ему: не
суда боюсь, но взора твоего неласкового! не молнии правосудия приводят меня в отчаяние, а то, что ты не удостаиваешь меня своею откровенностью!
— Чудак, братец, ты! сам адвокат, а
суда боится! Но тут уж и я счел долгом вступиться.
— Мне что? Пускай их, это мне и лучше. Ты, Мотя, не
бойся, — заговорила она, встряхнувшись и жадно прижимая его голову ко груди своей. — Только бы тебя не трогали, а я бывала бита, не в диковинку мне! Чего боязно —
суда бы не было какого…
— Но допустим, что вы правы, — сказал он. — Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве в
суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже… Чего же
бояться?
— Идите! Идите! Это моё дело, мой сын! Ступайте… Я полиции не
боюсь… И
суда мне не надо. Не надо-с. Я тебя и так, без
суда, доеду… Иди вон!
— Добрый ты, Кирик Никодимыч! — презрительно усмехаясь, сказал Илья. — Собаки вот есть такие — её бьют, а она ласкается… А может, ты не жалеешь меня, а
боишься, что я на
суде про жену твою говорить буду? Не
бойся… этого не будет! мне и думать про неё стыдно, не то что говорить…
Со строгим выбором брала Шкаморда актеров для своих поездок. Страшно
боялась провинциальных трагиков. И после того как Волгин-Кречетов напился пьяным в Коломне и переломал — хорошо еще, что после спектакля, — все кулисы и декорации в театре купцов Фроловых и те подали в
суд на Шкаморду, она уже «сцен из трагедий» не ставила и обходилась комедиями и водевилями.
Стоим это ночью в цепи… Темь — зги не видно… Тихо… Только справа где-то, внизу, море рокочет… И чем шибче бьются валы, тем спокойнее на душе. Знаешь, когда бурный прибой, то и неприятель на берег с
судов не высадится, значит — со стороны моря не
бойся, только вперед гляди-поглядывай.
Потапыч. Уж очень все льстятся на наших воспитанниц, потому что барыня сейчас свою протекцию оказывают. Теперь, которых отдали за приказных, так уж мужьям-то жить хорошо; потому, если его выгнать хотят из
суда или и вовсе выгнали, он сейчас к барыне к нашей с жалобой, и они уж за него горой, даже самого губернатора беспокоют. И уж этот приказный в те поры может и пьянствовать, и все; и уж никого не
боится; только разве когда сами поругают или уж проворуется очень…
— Слышала я, сестрица, что нынче над ними начальники в
судах поставлены. Прежде не было, а теперь есть. Наш-то так-таки прямо и объявил: трудно, говорит, нынче, сударыня! Уж на что, говорит, я бесстрашен: и бурю, и слякоть, и холод, и жар — все стерплю! А начальства
боюсь!
— Ходил я к одному старцу, советовался с ним… — глухо заговорил Савоська. — Как, значит, моему горю пособить. Древний этот старец, пожелтел даже весь от старости… Он мне и сказал слово: «Потуда тебя Федька будет мучить, покуда ты наказание не примешь… Ступай, говорит, в
суд и объявись: отбудешь свою казнь и совесть найдешь». Я так и думал сделать, да
боюсь одного:
суды боле милостивы стали — пожалуй, без наказания меня совсем оставят… Куда я тогда денусь?
Мурзавецкая.
Боюсь я, голубчик, окружного-то
суда; страсть как
боюсь.
— Да разве есть что-нибудь невозможного для военного человека? Конечно, если догадаются, что вы не то, чем хотите казаться, так вас, без всякого
суда, расстреляют. Впрочем, этого
бояться нечего: надобно только быть сметливу, не терять головы и уметь пользоваться всяким удобным случаем.
— Пошто ж мне выдумывать?.. Не выдумываю!.. — отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин. — А говорю только к тому, что я
суда мирового не
боюсь.
Да и было чего
бояться: у нее с ума не шел казак Белоус, который пригрозил ей у
судной избы: «А ты, отецкая дочь, попомни Белоуса!» Даже во сне грезился Охоне этот лихой человек, как его вывели тогда из тюрьмы: весь в лохмотьях, через которые видно было покрытое багровыми рубцами и незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое да сердитое.
И, всех обнимая материнским заботливым оком, изнывала в тревоге пятая террористка, Таня Ковальчук. У нее никогда не было детей, она была еще очень молода и краснощека, как Сергей Головин, но казалась матерью всем этим людям: так заботливы, так бесконечно любовны были ее взгляды, улыбка, страхи. На
суд она не обращала никакого внимания, как на нечто совсем постороннее, и только слушала, как отвечают другие: не дрожит ли голос, не
боится ли, не дать ли воды.
Драч совесть выдает свою за образец,
А Драч так истцов драл, как алчный волк овец.
Он был моим судьей и другом быть мне клялся;
Я взятки дать ему, не знав его,
боялся;
Соперник мой его и знал и сам был плут,
Разграбя весь мой дом, призвал меня на
суд.
Напрасно брал себе закон я в оборону:
Драч правдой покривить умел и по закону.
Тогда пословица со мной сбылася та,
Что хуже воровства честная простота:
Меня ж разграбили, меня ж и обвинили
И вору заплатить бесчестье осудили.
Я заиграл:"Где, где, ах, где укрыться? О, грозный день! лютейший час!"Слушали они, слушали и вдруг меня остановили."Не играй и этой, сказали они, — это, видишь, сложено на страшный
суд. Тут поминается и грозный день, и лютый час, и где укрыться!.. Ох, боже мой! Я и помыслить
боюсь о страшном
суде! Я, благодаря бога, христианка: так я эту ужасную мысль удаляю от себя. Нет ли другого кантика?"
И напал на него страх,
суда очень
боялся, так и помешался в рассудке со страху.
— Скорняков
боится, уже пустил слух, что этой зимою начнёт сводить лес свой, — хочет задобрить народ, чтобы молчали про шинок-то, — работа, дескать, будет. А Астахов кричит — врёт он, лес у нас с ним общий, не деленый, ещё тяжба будет в
суде насчёт границ… Не знают мужики, чью руку держать, а в душе всем смерть хочется, чтобы оба сгинули!
Я поспешил вывесть его из недоумения и сказал, что очень желаю прочесть ему что-нибудь, и, обратясь к Дарье Алексееве, прибавил, что Александр Семеныч сам превосходно читает и что я
боюсь его
суда.
Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей поразвел; добро б его там под
суд какой ни на есть притянули; а то ведь и человек совсем дрянь, с одним сундуком и с немецким замком; лежал с лишком двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя не знал, скопидомничал, и вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, с праздного слова какого-нибудь, совсем перевернуть себе голову, совсем
забояться о том, что на свете вдруг стало жить тяжело…
Аграфена Платоновна. Так вот Андрюша-то и
боится, что отец ему жениться не позволит… Ну да это ничего, я баба огневая, я обломаю дело; только было бы ваше согласие. Я за двуми мужьями была, Иван Ксенофонтыч, всеми делами правила. Я теперь хоть в
суде какое хочешь дело обделаю. Стряпчего не нанимай. По всем кляузным делам ходок. Во всех
судах надоела. Прямо до енарала хожу…
Талантливые натуры, заметив, что все около них движется, — и волны бегут, и
суда плывут мимо, — рвутся и сами куда-нибудь; но снять корабль с мели и повернуть по-своему они не в силах, уплыть одни далеко от своих —
боятся: море неведомое, а пловцы они плохие.
— Ну, — говорю, — Марфа, ты, я вижу, не
боишься божьего
суда, так побойся моего: я твое дело стороной раскрою, тогда уж не пеняй.
Не судила, не рядила за скитскою трапезой братчина — свой
суд матери сказывали: «Кто Бога
боится, тот в церковь не ходит, с попами, с дьяками хлеб-соль не водит…» И те суды-поученья, сладким кусом да пьяным пойлом приправленные, немало людей от церквей отлучали.
Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей поразвел; добро б его там под
суд какой ни есть притянули; а то ведь и человек совсем дрянь, с одним сундуком и с немецким замком, лежал с лишком двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя не знал, скопидомничал, и вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, праздного слова какого-нибудь, совсем перевернуть себе голову, совсем
забояться о том, что на свете вдруг стало жить тяжело…