Неточные совпадения
Следовало взять сына портного, он же и пьянюшка
был, да родители богатый подарок дали, так он и присыкнулся к сыну купчихи Пантелеевой, а Пантелеева тоже подослала к супруге полотна три штуки; так он
ко мне.
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь
ко всем.)Сделайте милость, господа, если
будете в Петербурге, прошу, прошу
ко мне. Я ведь тоже балы даю.
— Послали в Клин нарочного,
Всю истину доведали, —
Филиппушку спасли.
Елена Александровна
Ко мне его, голубчика,
Сама — дай Бог ей счастие!
За ручку подвела.
Добра
была, умна
была...
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где
было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце мальчика
С любовью к бедной матери
Любовь
ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого умрет.
Милон. Это его
ко мне милость. В мои леты и в моем положении
было бы непростительное высокомерие считать все то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно
буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя
ко мне…
Милон(отталкивая от Софьи Еремеевну, которая за нее
было уцепилась, кричит к людям, имея в руке обнаженную шпагу). Не смей никто подойти
ко мне!
В короткое время он до того процвел, что начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а"нужно-де мне, Козырю, вскорости в Петербурге
быть, а тамо и
ко двору явиться".
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только
будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить
ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ
будет назначен Парамоша.
Голенищев с трудом опомнился и первое время
был уныл и мрачен, но Анна, ласково расположенная
ко всем (какою она
была это время), скоро освежила его своим простым и веселым обращением.
— Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла
ко мне после скачек и
была в отчаянии, что не застала вас. Она говорит, что вы настоящая героиня романа и что, если б она
была мужчиною, она бы наделала зa вас тысячу глупостей. Стремов ей говорит, что она и так их делает.
Если он, не любя меня, из долга
будет добр, нежен
ко мне, а того не
будет, чего я хочу, — да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба!
— Ты знаешь, единственная женщина, которая приехала
ко мне в Петербурге,
была Бетси Тверская?
Когда они подъехали
ко второму болоту, которое
было довольно велико и должно
было взять много времени, Левин уговаривал не выходить. Но Весловский опять упросил его. Опять, так как болото
было узко, Левин, как гостеприимный хозяин, остался у экипажей.
Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее
ко рту. Отпив несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно поняла, что ему противны
были рука, и жест, и звук, который она производила губами.
— Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь
ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои
были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я
ко всему привыкла. Вы
были больны? Да, вы переменились, — сказала Анна.
Он смутно чувствовал, что в этом что-то
есть оскорбительное для него, и сердился теперь не на то, что расстроило его, а придирался
ко всему, что представлялось ему.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился
ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
— Я-то хорош! Я затем приехал… Непременно приезжай нынче
ко мне обедать. Брат твой
будет, Каренин, мой зять,
будет.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То
есть, в отношении
ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
Теперь, в том чувствительном
ко всему, размягченном состоянии духа, в котором он находился, эта необходимость притворяться
была Левину не только тяжела, но показалась совершенно невозможною.
Это
было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Александровичу, к себе ли,
ко всему ли свету, — он не знал хорошенько.
— Да, — продолжала Анна. — Ты знаешь, отчего Кити не приехала обедать? Она ревнует
ко мне. Я испортила… я
была причиной того, что бал этот
был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата немножко, — сказала она, тонким голосом протянув слово «немножко».
Она
была права, потому что, действительно, Левин терпеть ее не мог и презирал за то, чем она гордилась и что ставила себе в достоинство, — за ее нервность, за ее утонченное презрение и равнодушие
ко всему грубому и житейскому.
Она счастлива, делает счастье другого человека и не забита, как я, а верно так же, как всегда, свежа, умна, открыта
ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который
был влюблен в нее.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он
был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал
ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота
была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда
была и осталась, а это увлечение не души его…
Прежде он помнил имена, но теперь забыл совсем, в особенности потому, что Енох
был любимое его лицо изо всего Ветхого Завета, и
ко взятию Еноха живым на небо в голове его привязывался целый длинный ход мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами глядя на цепочку часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.
Сергей Иванович давно уже отобедал и
пил воду с лимоном и льдом в своей комнате, просматривая только что полученные с почты газеты и журналы, когда Левин, с прилипшими от пота
ко лбу спутанными волосами и почерневшею, мокрою спиной и грудью, с веселым говором ворвался к нему в комнату.
Влиянию его содействовало: его богатство и знатность; прекрасное помещение в городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся финансовыми делами и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар Вронского, привезенный из деревни; дружба с губернатором, который
был товарищем, и еще покровительствуемым товарищем, Вронского; а более всего — простые, ровные
ко всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян изменить суждение о его мнимой гордости.
«Она едет
ко мне, ― подумал Вронский, ― и лучше бы
было.
— Так мы можем рассчитывать на вас, граф, на следующий съезд? — сказал Свияжский. — Но надо ехать раньше, чтобы восьмого уже
быть там. Если бы вы мне сделали честь приехать
ко мне?
— Пошли
ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, — сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал
есть.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского не
будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно
было, как и
ко многим другим, она не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
Была только одна ступень на этом переходе от холодности
ко вдохновению, на которой возможна
была работа.
— Мама! Она часто ходит
ко мне, и когда придет… — начал
было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.
— Ах, такая тоска
была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все
ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не
было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может
быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
Нынче поутру зашел
ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который
был немец.
Через несколько минут он
был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки, приклеились
ко лбу его; колени его дрожали… он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку.
Грушницкий пришел
ко мне в шесть часов вечера и объявил, что завтра
будет готов его мундир, как раз к балу.
На улице
было темно и пусто; вокруг Собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки полковой музыки доносил
ко мне вечерний ветер.
— Хотите ли этого? — продолжала она, быстро обратясь
ко мне… В решительности ее взора и голоса
было что-то страшное…
— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел
ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки
был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
«Сегодня в десятом часу вечера приходи
ко мне по большой лестнице; муж мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется. Моих людей и горничных не
будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. Я жду тебя; приходи непременно».
Через минуту я
был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой лакей запер дверь на замок, как
ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.
— Вы отгадали, — отвечал он, — я даже обязан
быть его секундантом, потому что обида, нанесенная ему, относится и
ко мне: я
был с ним вчера ночью, — прибавил он, выпрямляя свой сутуловатый стан.
— Я вам расскажу всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это
было: вчера один человек, которого я вам не назову, приходит
ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня
была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
Но так как все же он
был человек военный, стало
быть, не знал всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько времени, посредством правдивой наружности и уменья подделаться
ко всему, втерлись к нему в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился в руках еще больших мошенников, которых он вовсе не почитал такими; даже
был доволен, что выбрал наконец людей как следует, и хвастался не в шутку тонким уменьем различать способности.
Употреблю все, чтобы помочь вам сделаться тем, чем вы должны
быть, чем вам назначила
быть ваша добрая, внутри вас же самих заключенная природа ваша, чтобы не даром
была любовь ваша
ко мне, чтобы я, точно,
был кормилец ваш!»
Ко дню рождения приготовляемы
были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик на зубочистку.