Неточные совпадения
Такая рожь богатая
В тот год у нас родилася,
Мы землю не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько
было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И
пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой песнею,
А сани с горькой думою:
Телега хлеб домой везет,
А сани —
на базар!)
Вдруг стоны я услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
Базары опустели, продавать
было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили
на бригадиров двор.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку
на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели
на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения
было много женщин), а
на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать
на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Закон
был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною краткостью.
На другой день, идя
на базар, глуповцы подняли с полу бумажки и прочитали следующее...
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени и отчества и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине,
на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами; сверх того,
был сторонником классического образования. В 1756 году
был найден в постели, заеденный клопами.
— Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника; он мне знаком —
был прошлого года в отряде; как я ему сказал, где мы остановились, а он мне: «Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..» Да и в самом деле, что это за слепой! ходит везде один, и
на базар, за хлебом, и за водой… уж видно, здесь к этому привыкли.
Утро
было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились
на горах, как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею
базар кипел народом, потому что
было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне
было не до них, я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
Будет, сердечная, выбегать всякий день
на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в очи, нет ли между их одного, милейшего всех.
Она навела речь
на музыку, но, заметив, что
Базаров не признает искусства, потихоньку возвратилась к ботанике, хотя Аркадий и пустился
было толковать о значении народных мелодий.
— Я вас знаю мало, — повторил
Базаров. — Может
быть, вы правы; может
быть, точно, всякий человек — загадка. Да хотя вы, например: вы чуждаетесь общества, вы им тяготитесь — и пригласили к себе
на жительство двух студентов. Зачем вы, с вашим умом, с вашею красотою, живете в деревне?
— «Ты мне растолкуй, что такое
есть ваш мир? — перебивал его
Базаров, — и тот ли это самый мир, что
на трех рыбах стоит?»
— Ну, выдерется как-нибудь!» Зато Петр расчувствовался до того, что плакал у него
на плече, пока
Базаров не охладил его вопросом: «Не
на мокром ли месте у него глаза?», а Дуняша принуждена
была убежать в рощу, чтобы скрыть свое волнение.
— Экой ты чудак! — небрежно перебил
Базаров. — Разве ты не знаешь, что
на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива
есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
— А вот
на что, — отвечал ему
Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что
на ногах ходим, я и
буду знать, что и у нас внутри делается.
— Да, — начал
Базаров, — странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали
на глухую жизнь, какую ведут здесь «отцы», кажется: чего лучше?
Ешь,
пей и знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.
Молча, лишь изредка меняясь незначительными словами, доехали наши приятели до Федота.
Базаров был не совсем собою доволен. Аркадий
был недоволен им. К тому же он чувствовал
на сердце ту беспричинную грусть, которая знакома только одним очень молодым людям. Кучер перепряг лошадей и, взобравшись
на козлы, спросил: направо аль налево?
— Я
буду драться серьезно, — повторил Павел Петрович и отправился
на свое место.
Базаров, с своей стороны, отсчитал десять шагов от барьера и остановился.
— Да полно тебе Лазаря
петь, [Лазаря
петь — калики перехожие и слепцы, чтобы разжалобить слушателей,
пели стих о евангельском Лазаре. Здесь в переносном смысле — жаловаться.] — перебил опять
Базаров. — Сядь лучше вот тут
на диван да дай
на себя посмотреть.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться
на врага; но предлог долго не представлялся.
Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча
выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме,
на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки,
быть может руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
— Та осина, — заговорил
Базаров, — напоминает мне мое детство; она растет
на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время
был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что
был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
В несколько минут лошади
были заложены; отец с сыном поместились в коляске; Петр взобрался
на козлы;
Базаров вскочил в тарантас, уткнулся головой в кожаную подушку — и оба экипажа покатили.
Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и, прикорнув
на диване в ногах у сына, собирался
было поболтать с ним, но
Базаров тотчас его отослал, говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра.
— Ну, накинем еще два шага. —
Базаров провел носком сапога черту по земле. — Вот и барьер. А кстати:
на сколько шагов каждому из нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не
было дискуссии.
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно
пить чай. Оба брата молча глядели
на него, а Аркадий украдкой посматривал то
на отца, то
на дядю.
—
Поесть действительно не худо, — заметил, потягиваясь,
Базаров и опустился
на диван.
Когда же
Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед
было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь
на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком
на крыльце, опустился
на стул и уронил голову
на грудь.
Базаров, который встал
было навстречу Павлу Петровичу, присел
на край стола и скрестил руки.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел
на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал
Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть
на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало
быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Одинцова протянула вперед обе руки, а
Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это
было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая
на злобу и,
быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Штольц
был немец только вполовину, по отцу: мать его
была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его
была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и
на московских
базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.
Еще я видел больницу, острог, казенные хлебные магазины; потом проехал мимо
базара с пестрой толпой якутов и якуток. Много и русского и нерусского, что со временем
будет тоже русское. Скоро я уже сидел
на квартире в своей комнате за обедом.
Да у кого они переняли? — хотел
было я спросить, но вспомнил, что
есть у кого перенять: они просвещение заимствуют из Китая, а там,
на базаре, я видел непроходимую кучу народа, толпившегося около другой кучи сидевших
на полу игроков, которые кидали, помнится, кости.
Все убрали, кроме вина, и поставили десерт: все то же, что и в трактире, то
есть гранаты, сухие фиги, или жужубы, орехи, мандарины, пампль-мусс и, наконец, те маленькие апельсины или померанцы, которые я так неудачно попробовал
на базаре.
На базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном
на голове, а росту
была всего двух аршин с малыим.
Таким образом, обе дамы
были в отлучке, служанка же самой госпожи Красоткиной, баба Агафья, ушла
на базар, и Коля очутился таким образом
на время хранителем и караульщиком «пузырей», то
есть мальчика и девочки докторши, оставшихся одинешенькими.
Ему предстояло одно очень важное собственное дело, и
на вид какое-то почти даже таинственное, между тем время уходило, а Агафья,
на которую можно бы
было оставить детей, все еще не хотела возвратиться с
базара.
На другой же день приступила она к исполнению своего плана, послала купить
на базаре толстого полотна, синей китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила себе рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру все
было готово.
Глашатаи, по вышкам
Скликать народ с
базаров и торгов
На царский двор,
на царский грозный суд,
А кликать клич учтиво, честно, складно,
Чтоб каждому по чину величанье,
По званию и летам
был почет,
Да кланяйтесь почаще да пониже!
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день
едят. А захочешь еще
поесть —
ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу
на базаре, барок
на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам»
было легко.
На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и
на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил
на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Говорили, что протоиерей — обруситель возбудил уже вопрос о снятии богородицы — католички… Теперь опальная статуя, освещенная утренними лучами, реяла над шумной и пестрой бестолочью
базара.
Было в ней что-то такое, отчего я сразу остановился, а через минуту стоял
на коленях, без шапки, и крестился, подняв глаза
на мадонну.
В сентябре 1861 года город
был поражен неожиданным событием. Утром
на главной городской площади, у костела бернардинов, в пространстве, огражденном небольшим палисадником, публика, собравшаяся
на базар, с удивлением увидела огромный черный крест с траурно — белой каймой по углам, с гирляндой живых цветов и надписью: «В память поляков, замученных в Варшаве». Крест
был высотою около пяти аршин и стоял у самой полицейской будки.
Время
было самое удобное, потому что в Суслоне
был большой съезд крестьян, привезших
на базар хлеб.
— Так, так, сынок… Это точно, неволи нет. А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые
были запасы, все
на базар свезены. Все теперь
на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да
на самовары, да
на ситцы, да
на трень-брень… Какая тут неволя? Бога за вас благодарят мужички… Прежде-то все свое домашнее
было, а теперь все с рынка везут. Главное, хлебушко всем мешает… Ох, горе душам нашим!
— А затем, сватушка, что три сына у меня. Хотел каждому по меленке оставить, чтобы родителя поминали… Ох, нехорошо!.. Мучники наши в банк закладываются, а мужик весь хлеб
на базары свез. По деревням везде ситцы да самовары пошли… Ослабел мужик. А тут водкой еще его накачивают… Все за легким хлебом гонятся да за своим лакомством. Что только и
будет!..
На другой день
была назначена дневка. Я решил воспользоваться свободным временем и посетить птичий
базар.
Но больше всего
на птичьем
базаре было кайр, относящихся к семейству чистиков.
Макар обыкновенно
был в лесу, солдат Артем ходил по гостям или сидел
на базаре, в волости и в кабаке, так что с домашностью раньше управлялись одни бабы.
К весне солдат купил место у самого
базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое время не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей
было, и мужа она боялась. Эта выставка у всех
на виду для нее
была настоящею казнью, особенно по праздникам, когда
на базар набирался народ со всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее старыми грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.