Неточные совпадения
Больной, озлобленный, всеми
забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг почувствовал прилив"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Стал проповедовать, что собственность
есть мечтание, что только нищие да постники взойдут в царство небесное, а богатые да бражники
будут лизать раскаленные сковороды и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда
было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял...
Учитель с горя принялся
пить; наконец и
пить уже
было ему не на что; больной, без куска хлеба и помощи, пропадал он где-то в нетопленной
забытой конурке.
«Ужели, — думает Евгений, —
Ужель она? Но точно… Нет…
Как! из глуши степных селений…»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему
забытые черты.
«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
«Ага! давно ж ты не
был в свете.
Постой, тебя представлю я». —
«Да кто ж она?» — «Жена моя».
Неприятно
было тупое любопытство баб и девок, в их глазах он видел что-то овечье, животное или сосредоточенность полуумного, который хочет, но не может вспомнить
забытое. Тугоухие старики со слезящимися глазами, отупевшие от старости беззубые, сердитые старухи, слишком независимые, даже дерзкие подростки — все это не возбуждало симпатий к деревне, а многое казалось созданным беспечностью, ленью.
Было стыдно сознаться, но Самгин чувствовал, что им овладевает детский, давно
забытый страшок и его тревожат наивные, детские вопросы, которые вдруг стали необыкновенно важными. Представлялось, что он попал в какой-то прозрачный мешок, откуда никогда уже не сможет вылезти, и что шкуна не двигается, а взвешена в пустоте и только дрожит.
Но ни о чем и ни о ком, кроме себя, думать не хотелось. Теперь, когда прекратился телеграфный стук в стену и никто не сообщал тревожных новостей с воли, — Самгин ощутил себя
забытым. В этом ощущении
была своеобразно приятная горечь, упрекающая кого-то, в словах она выражалась так...
Варвара подавленно замолчала тотчас же, как только отъехали от станции Коби. Она сидела, спрятав голову в плечи, лицо ее, вытянувшись, стало более острым. Она как будто постарела, думает о страшном, и с таким напряжением, с каким вспоминают давно
забытое, но такое, что необходимо сейчас же вспомнить. Клим ловил ее взгляд и видел в потемневших глазах сосредоточенный, сердитый блеск, а
было бы естественней видеть испуг или изумление.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры
были в пятнах. На диване лежало
забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то, что он прежде
был не тот, что завтра
будет опять иной, чем сегодня, что она проводит дни оставленная,
забытая, в страшном одиночестве.
Сами они блистали некогда в свете, и по каким-то, кроме их, всеми
забытым причинам остались девами. Они уединились в родовом доме и там, в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями и заботами единственную дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило
было их жизнь, но она овдовела, лишилась матери и снова, как в монастырь, поступила под авторитет и опеку теток.
И вдруг неожиданно суждено
было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно
забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я
буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не
будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Самый большой из них
будет река
Забытая.
Подъем со стороны реки Дананцы
был длинный, пологий, спуск в сторону моря крутой. Самый перевал представляет собой довольно глубокую седловину, покрытую хвойным лесом, высотой в 870 м. Я назвал его
Забытым.
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно, в сущности,
было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к медведю, другая картина, старое
забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко сидит на «Громобое» (тогда еще
были в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь.
Вообще сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий;
забытые, брошенные в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже перестали сознавать свою беспомощность и в безмолвном отупении жили, как в гробу, в своем обязательном убежище. Но и за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих рук. В нем, по крайней мере,
было тепло… Что, ежели рассердится сестрица Анна Павловна и скажет: мне и без вас
есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
Есть у этого писателя одна повесть, менее других упоминаемая критикой и
забытая читающей публикой.
Это
была скромная, теперь
забытая, неудавшаяся, но все же реформа, и блестящий вельможа, самодур и сатрап, как все вельможи того времени, не лишенный, однако, некоторых «благих намерений и порывов», звал в сотрудники скромного чиновника, в котором признавал нового человека для нового дела…
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он вошел в детскую. Вот и
забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел к столу с игрушками и заплакал. Ему сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти
будут сиротами расти при отце с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне
было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не
было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал ее о
забытом. Это всегда
было приятно ей.
То, что
было 20–25 лет назад, считается глубокою стариной, уже
забытою, погибшею для истории.
С другой стороны, все ваши мысли, все брошенные вами семена, может
быть, уже
забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший от вас передаст другому.
Дружный крик раздался ему в ответ — и не потому, чтобы вся эта молодежь очень обрадовалась приезду отдаленного, почти
забытого родственника, а просто потому, что она готова
была шуметь и радоваться при всяком удобном случае.
Смятение
было невообразимое; у всех точно пелена с глаз упала. И вдруг, без всякого предварительного соглашения, в одно мгновение ока, всем припомнилось давно
забытое слово"начальник края"…
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине с собой, с
забытыми книгами. Но книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества — светлой он не замечал: ему
было не до нее.
Да, конечно же, нет в русской армии ни одного порочного полка.
Есть, может
быть, бедные, загнанные в непроходимую глушь,
забытые высшим начальством, огрубевшие полки. Но все они не ниже прославленной гвардии. Да, наконец… и тут перед Александровым встает давно где-то вычитанный древний греческий анекдот: «Желая посрамить одного из знаменитых мудрецов, хозяева на званом обеде посадили его на самое отдаленное и неудобное место. Но мудрец сказал с кроткой улыбкой: „Вот средство сделать последнее место первым“.
Навстречу ему подымется отец Михаил в коричневой ряске, совсем крошечный и сгорбленный, подобно Серафиму Саровскому, уже не седой, а зеленоватый, видимо немного обеспокоенный появлением у него штатского, то
есть человека из совсем другого, давно
забытого, непривычного, невоенного мира.
Вернувшись, я первым делом поблагодарил дочь Ивана Ивановича за знакомство с отцом, передал ей привет из дома и мою тетрадь со стихами, где
был написан и «Стенька Разин». Стихи она впоследствии переписала для печати. В конце 1894 года я выпустил первую книгу моих стихов «
Забытая тетрадь».
Поднявшись по глухой речке, де Лонг добрался до верховья ее, где нашел брошенную тунгусскую землянку, и, обессиленный, остался отдыхать с экипажем, а двоих матросов, Норосса и Ниндермана, отрядил на поиски жилых тунгусских стоянок, так как, найдя
забытую землянку, предположил, что
есть близко и селение.
Так сделайте четыре раза и потом мне скажите, что увидите!..» Офицер проделал в точности, что ему
было предписано, и когда в первый раз взглянул в зеркальце, то ему представилась знакомая комната
забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась на губах грустная усмешка)…
Но Егор Егорыч погружен
был в какие-то случайные размышления по поводу не
забытого им изречения Сперанского, который в своем письме о мистическом богословии говорил, что одни только ангелы и мудрые востока, то
есть три царя, пришедшие ко Христу на поклонение, знали его небесное достоинство; а в кельнском соборе отведено такое огромное значение сим царям, но отчего же и простые пастыри не символированы тут? — спросил он вместе с тем себя.
Положение
было трагическое. К счастью, я вспомнил, что верстах в тридцати от Корчевы стоит усадьба Проплеванная, к которой я как будто имею некоторое касательство. Дремлет теперь Проплеванная,
забытая, сброшенная, заглохшая, дремлет и не подозревает, что владелец ее в эту минуту сидит в Корчеве, былины собирает, подблюдные песни слушает…
И лампад не
было — все взял Иудушка; только один желтого воска огарок сиротливо ютился,
забытый в крохотном жестяном подсвечнике.
Вообще она жила, как бы не участвуя лично в жизни, а единственно в силу того, что в этой развалине еще хоронились какие-то
забытые концы, которые надлежало собрать, учесть и подвести итоги. Покуда эти концы
были еще налицо, жизнь шла своим чередом, заставляя развалину производить все внешние отправления, какие необходимы для того, чтоб это полусонное существование не рассыпалось в прах.
Он
будет здесь, вечно у нее на глазах, клятой, постылый,
забытый!
Это
было что-то далекое, смутное, совсем
забытое.
Но тут же
была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, может
быть заброшенная и
забытая самим автором.
А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою
забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул — о диво!
Он видит: богатырь убит;
В крови потопленный лежит;
Людмилы нет, все пусто в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я на воле!
Но старый карла
был неправ.
И все люди в трактире замерли, точно прислушиваясь к давно
забытому, что
было дорого и близко им.
Для каждого человека
есть всегда истины, не видимые ему, не открывшиеся еще его умственному взору,
есть другие истины, уже пережитые,
забытые и усвоенные им, и
есть известные истины, при свете его разума восставшие перед ним и требующие своего признания. И вот в признании или непризнании этих-то истин и проявляется то, что мы сознаем своей свободой.
Он не пошёл на поминки, но, придя домой, покаялся в этом, —
было нестерпимо тошно на душе, и знакомые, прочитанные книги не могли отогнать этой угнетающей тоски. Кое-как промаявшись до вечера, он пошёл к Сухобаеву, застал его в палисаднике за чтением евангелия, и — сразу же началась одна из тех
забытых бесед, которые тревожили душу, будя в ней неразрешимые вопросы.
Я знал внуков, правнуков тогдашнего поколения, благодарной памяти которых в изустных рассказах передан
был благодетельный и строгий образ Степана Михайловича, не
забытого еще и теперь.
Среди немногих посетителей я увидел взволнованного матроса, который, размахивая
забытым в возбуждении стаканом вина и не раз собираясь его
выпить, но опять забывая, крепил свою речь резкой жестикуляцией, обращаясь к компании моряков, занимавших угловой стол. Пока я задерживался у стойки, стукнуло мне в слух слово «Гез», отчего я, также забыв свой стакан, немедленно повернулся и вслушался.
Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали все
забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний. Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может
быть, создались на его берегах.
А когда в 1894 году я издал «
Забытую тетрадь», мой первый сборник стихов, эти самые «Бурлаки» по цензурным условиям
были изъяты и появились в следующих изданиях «
Забытой тетради»…
Дома он увидел на стуле зонтик,
забытый Юлией Сергеевной, схватил его и жадно поцеловал. Зонтик
был шелковый, уже не новый, перехваченный старою резинкой; ручка
была из простой, белой кости, дешевая. Лаптев раскрыл его над собой, ему казалось, что около него даже пахнет счастьем.
Не мучь меня, прелестная Марина,
Не говори, что сан, а не меня
Избрала ты. Марина! ты не знаешь,
Как больно тем ты сердце мне язвишь —
Как! ежели… о страшное сомненье! —
Скажи: когда б не царское рожденье
Назначила слепая мне судьба;
Когда б я
был не Иоаннов сын,
Не сей давно
забытый миром отрок, —
Тогда б… тогда б любила ль ты меня?..
Но однажды хозяин привёл его в дом, где
было собрано бесчисленное количество красивых вещей, удивительное оружие, одежды из шёлка и парчи; в душе мальчика вдруг всколыхнулись
забытые сказки матери, радостно вздрогнула окрылённая надежда, он долго ходил по комнатам, растерянно мигая глазами, а когда возвратились домой, спросил хозяина...
Николя Оглоблин, совершенно
забытый хозяином, сначала попробовал
было любезничать с Еленой.
Не мог он сердцем отвечать
Любви младенческой, открытой —
Быть может, сон любви
забытойБоялся он воспоминать.
Случалось, что в то время, когда я думал совсем о другом и даже когда
был сильно занят ученьем, — вдруг какой-нибудь звук голоса, вероятно, похожий на слышанный мною прежде, полоса солнечного света на окне или стене, точно так освещавшая некогда знакомые, дорогие мне предметы, муха, жужжавшая и бившаяся на стекле окошка, на что я часто засматривался в ребячестве, — мгновенно и на одно мгновение, неуловимо для сознания, вызывали
забытое прошедшее и потрясали мои напряженные нервы.