Неточные совпадения
«Не сами… по родителям
Мы так-то…» —
братья Губины
Сказали наконец.
И прочие поддакнули:
«Не сами, по родителям!»
А поп сказал: — Аминь!
Простите, православные!
Не в осужденье ближнего,
А по желанью
вашемуЯ правду вам сказал.
Таков почет священнику
В крестьянстве. А помещики…
— О, нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с
вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А
брата моего всё-таки нет.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот
ваш тон презрения к нашему
брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
—
Брат ваш может гордиться. Она чудо как мила. Я думаю, вам завидно?
А что ж Онегин? Кстати,
братья!
Терпенья
вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…
Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина —
вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух
братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои, и ее пришлось пережить.
— Великий господин, ясновельможный пан! я знал и
брата вашего, покойного Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я ему восемьсот цехинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турка.
— Просьба
ваша, чтобы
брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были
братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.
Но как и
брат ваш не может при мне объясниться насчет некоторых предложений господина Свидригайлова, так и я не желаю и не могу объясниться… при других… насчет некоторых весьма и весьма важных пунктов.
— Вот
ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы
братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— У нас,
ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то
брат, а я дома сидел, так и не знаю-с… Уж простите,
ваше сиятельство, великодушно.
Чтоб равнодушнее мне понести утрату,
Как человеку вы, который с вами взрос,
Как другу
вашему, как
брату,
Мне дайте убедиться в том...
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный
брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом
ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой
брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
— А! вот вы как! — начал было Павел Петрович и вдруг воскликнул: — Посмотрите, что
ваш глупец Петр наделал! Ведь
брат сюда скачет!
— А вот извольте выслушать. В начале
вашего пребывания в доме моего
брата, когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать
ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать, какое
ваше мнение об этом предмете?
— Кутузов — почти готовый оперный певец, а изучает политическую экономию.
Брат ваш — он невероятно много знает, но все-таки — вы извините меня? — он невежда.
В общем — это длинная история, автором которой, отчасти, является
брат ваш, а отчасти провинциальное начальство.
— Правильный постанов вопроса, — отозвался Лютов, усмехаясь. — Жалею, что
брата вашего сцапали, он бы, вероятно, ответил вам.
— Установлено, что
брат ваш не мог участвовать в передаче документа.
— Я думаю, что это не серьезно, — очень ласково и утешительно говорила Спивак. — Арестован знакомый Дмитрия Ивановича, учитель фабричной школы, и
брат его, студент Попов, — кажется, это и
ваш знакомый? — спросила она Клима.
—
Ваша комната направо по коридору, первая дверь, комната
брата вашего — направо угловая.
— Передайте, пожалуйста, супруге мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не знаю, что сказать за
вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему
брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!
— Вы должны знать это по случаю с
братом вашим, Дмитрием. А что такое этот Иноков?
Вам, вероятно, известно, что
брат ваш был заподозрен в попытке бегства с места ссылки?
— Дешево на своих-то харчах. Ну, нам предусмотрительно говорят — дескать, война,
братья ваши, очевидно, сражаются, так уже не жадничайте. Ладно — где наше не пропадало?
— Послушайте,
брат. Вспомните самое сильное из
ваших прежних впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь
вашей женой…
Рядом с красотой — видел
ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов,
братьев, мужей и… друзей
ваших!
—
Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и
ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый
брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался
вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Да, с
братией. У меня все новое есть. Только вы не показывайте там бабушке или тупоумным
вашим гостям. Я хотя и не знаю вас, а верю, что вы не связываетесь с ними…
Вера Васильевна! — начиналось письмо, — я в восторге, становлюсь на колени перед
вашим милым, благородным, прекрасным
братом!
— Хорошо,
брат, положим, что я могла бы разделить
вашу страсть — тогда что?
— Вот
ваш родной
брат, Сергей Александрыч Привалов.
А потому и нахожу нужным спросить вас уже с настойчивостью: какие именно данные руководили мысль
вашу и направили ее на окончательное убеждение в невинности
брата вашего и, напротив, в виновности другого лица, на которого вы уже указали прямо на предварительном следствии?
Но и брат-то
ваш, Дмитрий-то Федорович
ваш, каков — о Боже!
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит,
ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на
брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но
брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Говорил ли вам по крайней мере
брат ваш, что намерен убить своего отца? — спросил прокурор. — Вы можете не отвечать, если найдете это нужным, — прибавил он.
У меня инстинктивное предчувствие, что вы, Алеша,
брат мой милый (потому что вы
брат мой милый), — восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячею рукой, — я предчувствую, что
ваше решение,
ваше одобрение, несмотря на все муки мои, подаст мне спокойствие, потому что после
ваших слов я затихну и примирюсь — я это предчувствую!
— По поводу той встречи
вашей с
братом моим Дмитрием Федоровичем, — неловко отрезал Алеша.
— Это ничего, ничего! — с плачем продолжала она, — это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и
брат ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что знаю… вы оба меня никогда не оставите…
— Будьте уверены, что я совершенно верю самой полной искренности убеждения
вашего, не обусловливая и не ассимилируя его нисколько с любовью к
вашему несчастному
брату.
— А вот какой, — пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши, — позовите сейчас Дмитрия — я его найду, — и пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку
брата Ивана и соединит
ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили себя так…
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «
Братья, я Иосиф,
брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
— Спасибо! Мне только
ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого! Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к
брату! — оторвалась она от него вдруг.
В этом
ваше спасение, а главное, для
вашего мальчика — и знаете, поскорее бы, до зимы бы, до холодов, и написали бы нам оттуда, и остались бы мы
братьями…
Я имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она, узнав про
вашу обиду и узнав все про
ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение от нее… но только от нее одной, не от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не от меня, от
брата его, и не от кого-нибудь, а от нее, только от нее одной!
— Ступайте к
брату, острог запрут, ступайте, вот
ваша шляпа! Поцелуйте Митю, ступайте, ступайте!
— Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть уложили: ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли
ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на
брата? Выпили бы мы за
ваше здоровье, помянули бы
ваше степенство; а не будет
вашей к нам милости — ну, просим не осерчать!
— Как не знать,
ваше сиятельство; мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был как свой
брат товарищ; да вот уж лет пять, как об нем не имею никакого известия. Так и
ваше сиятельство, стало быть, знали его?
«Что же ты хмуришься,
брат, — спросил его Кирила Петрович, — или псарня моя тебе не нравится?» — «Нет, — отвечал он сурово, — псарня чудная, вряд людям
вашим житье такое ж, как
вашим собакам».