Неточные совпадения
— Да ты с ума сошла,
Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим не
помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
— Да… да… я уж теперь голодна… — говорила
Вера, не
помня сама, что говорит.
— Зачем ты остановила меня,
Вера? — спросил он. — Скажи правду.
Помни, что я покоряюсь всему…
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват…
Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась
Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит
Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
— Но ты не пойдешь сама, не увидишься с ним? — говорила
Вера, пытливо глядя в глаза бабушке. —
Помни, я не жалуюсь на него, не хочу ему зла…
— Хорошо, буду
помнить! — смеясь, отвечала
Вера, — и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун, — я сейчас за вами!
—
Помни же,
Вера, что у тебя есть брат, друг, который готов все для тебя сделать, даже принести жертвы…
— Что ты говоришь,
Вера! — шептал он в ужасе, — ты не
помнишь себя. Куда ты?
Нужно
помнить, что апофеоз цезарей, как и всех тиранов и диктаторов, был создан
верой народа, бедноты, а не сенатом, который был уже скептичен и не склонен к мистическим верованиям.
Он повторяет целый ряд общих мест об измене христианству, об отпадении от
веры отцов,
поминает даже «Бюхнера и Молешотта», о которых не особенно ловко и вспоминать теперь, до того они отошли в небытие.
Конечно, это пустяки, почти незамеченные, и
Вера Павловна почти не
помнит их, но эти незаметные песчинки все падают и падают на чашку весов, хоть и были незаметны.
Едва запомнил он, например, как
Вера принесла ему обедать, и он обедал, не
помнил, спал ли он после обеда или нет?
— Ну, так я от него сейчас… В большое он сомнение меня привел. Чуть-чуть в свою
веру меня не повернул…
Помнишь, как он тогда сказал: «слепые вы все»? Слепые и выходит!
— Молодцы, ребята! — кричит он по-военному, — за
веру!
Помнить, ребята! За
веру, за царя и отечество! С железом в руке… С богом!
1) Михаилом зовут меня, сыном Трофимовым, по прозванию Тебеньков, от роду имею лет, должно полагать, шестьдесят, а доподлинно сказать не умею;
веры настоящей, самой истинной, «старой»; у исповеди и св. причастия был лет восемь тому назад, а в каком селе и у какого священника, не упомню, потому как приехали мы в то село ночью, и ночью же из него выехали;
помню только, что село большое, и указал нам туда дорогу какой-то мужичок деревенский; он же и про священника сказывал.
Помню я и долгие зимние вечера, и наши дружеские, скромные беседы [46], заходившие далеко за полночь. Как легко жилось в это время, какая глубокая
вера в будущее, какое единодушие надежд и мысли оживляло всех нас!
Помню я и тебя, многолюбимый и незабвенный друг и учитель наш! Где ты теперь? какая железная рука сковала твои уста, из которых лились на нас слова любви и упования?
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, — вот тебе образок; это мое благословение.
Помни веру, Евсей, не уйди там у меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину
верой и правдой. Прощай, прощай!..
Надеюсь, он, отец мой небесный, подкрепит тебя; а ты, мой друг, пуще всего не забывай его,
помни, что без
веры нет спасения нигде и ни в чем.
— А насчет того, что мама упомянула —
помнишь? — о различии нашей
веры, то вот!..
— Благодарю за сравнение, — засмеялась
Вера, — нет, я только думаю, что нам, северянам, никогда не понять прелести моря. Я люблю лес.
Помнишь лес у нас в Егоровском?.. Разве может он когда-нибудь прискучить? Сосны!.. А какие мхи!.. А мухоморы! Точно из красного атласа и вышиты белым бисером. Тишина такая… прохлада.
— Ты вот рассуждаешь, а рассуждать тебе — рано, в твои-то годы не умом живут, а глазами! Стало быть, гляди,
помни да помалкивай. Разум — для дела, а для души —
вера! Что книги читаешь — это хорошо, а во всем надо знать меру: некоторые зачитываются и до безумства и до безбожия…
Я с Максимом Ивановичем обедал у полицеймейстера, и, как теперь
помню, за пудином услышали мы колокольчик; Максим Иваныч, — знаете его слабость, — не вытерпел: «Матушка, говорит,
Вера Васильевна, простите», подбежал к окну и вдруг закричал: «Карета шестерней, да какая карета!» Я к окну: точно, карета шестерней, отличнейшая, — Иохима, должно быть, работа, ей-богу.
Лунёв взглянул на Павла, тот сидел согнувшись, низко опустив голову, и
мял в руках шапку. Его соседка держалась прямо и смотрела так, точно она сама судила всех, — и
Веру, и судей, и публику. Голова её то и дело повёртывалась из стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго…
А, так вот ты какой! Теперь я тебя понимаю. Наконец-то я вижу, что ты за человек. Бесчестный, низкий…
Помнишь, ты пришел и солгал мне, что ты меня любишь… Я поверила и оставила отца, мать,
веру и пошла за тобою… Ты лгал мне о правде, о добре, о своих честных планах, я верила каждому слову…
По взятии Азова Ромодановский писал уже к Петру таким образом: «Вем, что паче многих в трудех ты, господине, пребываешь и нам желаемое исполняешь, и по всему твоему делу
мнил тя быть подобна многим:
верою к богу — яко Петра, мудростию — яко Соломона, силою — яко Сампсона, славою — яко Давида, а паче, что лучшее в людех, чрез многие науки изобретается и чрез продолжные дни снискательства их, то в тебе, господине, чрез малое искание все то является, во всяком полном исправном том виде» (Устрялов, приложение к II тому, II, 65).
Оттуда оба супруга пешком пробирались к крыльцу, и я иначе не
помню Веру Алексеевну в праздничные дни, как в белом чепчике с раздувающимися оборками.
Эльчанинов был в восторге: он целовал, обнимал тысячу раз свою Лауру [Лаура — имя возлюбленной знаменитого итальянского поэта Франческо Петрарки (1304—1374), воспетой им в сонетах.] (так называл он
Веру), а потом, почти не
помня себя, убежал домой.
Нет, это выше ее сил. «Я пойду, я буду говорить с ним только о
Вере… он, верно, любит еще
Веру; ему приятно будет говорить со мною об ней, он
помнит еще и меня…
У него и у Савёлки одна
вера была.
Помню, икона чудесно явилась у нас на селе. Однажды рано утром по осени пришла баба до колодца за водой и — вдруг видит: но тьме на дне колодца — сияние. Собрала она народ, земский явился, поп пришёл, Ларион прибежал, спустили в колодезь человека, и поднял он оттуда образ «Неопалимой купины». Тут же начали молебен служить, и решено было часовню над колодцем поставить. Поп кричит...
Помню пыльное лицо в поту и слезах, а сквозь влагу слёз повелительно сверкает чудотворная сила —
вера во власть свою творить чудеса.
— Не
помним мы никто родства своего. Я вот пошёл истинной
веры поискать, а теперь думаю: где человек? Не вижу человека. Казаки, крестьяне, чиновники, попы, купцы, — а просто человека, не причастного к обыкновенным делам, — не нахожу. Каждый кому-нибудь служит, каждому кто-нибудь приказывает. Над начальником ещё начальник, и уходит всё это из глаз в недостижимую высоту. А там скрыт бог.
Убить ее, люди добрые, убить? Убить тебя, а? (Глядит ей в глаза, бросает палку, весь дрожит и едва держится на ногах.
Вера Филипповна его поддерживает, Каркунов смотрит ей в глаза, потом прилегает к плечу.) За пятнадцать-то лет любви, покоя, за все ее усердие убить хотел. Вот какой я добрый. А еще умирать собираюсь. Нет, я не убью ее, не убью и не свяжу… Пусть живет, как ей угодно; как бы она ни жила, что бы она ни делала, она от добра не отстанет и о душе моей
помнить будет.
Вера Филипповна. И когда бог по вашу душу пошлет, и тогда я готова до самой своей смерти непрестанным подаянием вашу душу
поминать, только дарственную вы от меня возьмите и откажите ваше имение кому-нибудь другому.
Вера Филипповна. Благодарю покорно, Потап Потапыч! Не надо мне ничего; а коли ваша такая любовь ко мне, так за любовь вашу я должна вас
поминать всегда и всегда за вас богу молить.
Я мало
помню таких разговоров, но заключаю о них по письмам Константина, которые он писал около 20 января к
Вере в Курск и к Мише в Петербург.
Ты один, может быть, на земле
помнишь о
Вере, и ты судишь о ней легкомысленно и ложно: этого я допустить не могу.
Рыжов и в
вере был человек такой-некий-этакой, но при всем том, мне кажется, в нем можно видеть кое-что кроме «одной дряни», — чем и да будет он
помянут в самом начале розыска о «трех праведниках».
Не
мнишь ли ты, усердию его
Я
веру дал? Он служит мне исправно
Затем, что знает выгоду свою;
Я ж в нем ценю не преданность, а разум.
Не может царь по сердцу избирать
Окольных слуг и по любви к себе
Их жаловать. Оказывать он ласку
Обязан тем, кто всех разумней волю
Его вершит, быть к каждому приветлив
И милостив и слепо никому
Не доверять.
Я не
помню, как его зовут, но достоверно известно, что он, вместе с одною повивальною бабкою, хочет по всему свету распространить магометанство, и оттого уже, говорят, во Франции большая часть народа признает
веру Магомета.
— Нет, это бывает. У них система или, пожалуй, даже две системы и чертовская выдумка. Ты это
помни и
веру отцов уважай. Живи, хлеб-соль води и даже, пожалуй, дружи, во всяком случае будь благодарен, потому что «ласковое телятко две матки сосет» и неблагодарный человек — это не человек, а какая-то скверность, но похаживай почаще к священнику и эту суть-то свою, — нашу-то настоящую русскую суть не позволяй из себя немцам выкуривать.
Я
мнил, смущаем дьявольским прельщеньем,
Что грубый ты и гордый человек,
Что ради славы суетной ты ищешь
Владычества над равными тебе
И временной корысти. Просвещает
Господь мне очи ныне. Зрю в тебе
Поборника по
вере православной,
Ясносиятельной и непорочной,
И кланяюсь тебе, прости меня!
— А
помните, как я, вы и доктор ездили верхом в Шестово? — говорил Иван Алексеич
Вере, подходя с нею к лесу.
Как человек, внезапно испуганный, не может потом вспомнить порядка, с каким чередовались звуки ошеломившей его катастрофы, так и Огнев не
помнит слов и фраз
Веры.
— Все, как было, — сказала
Вера, оглядываясь. — В последний раз я была здесь еще девочкой, лет десять назад.
Помню, выезжал за мной тогда старик Борис. Что, он жив еще?
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую
веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не
помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых лесов Керженских, где теперь старая
вера вот уж двести лет крепче, чем по другим местам, держится.
— Что делается?.. Какие дела совершаются?.. — опираясь на посох, продолжала Манефа. — Оглянитесь… Иргиза нет, Лаврентьева нет, на Ветке пусто, в Стародубье мало что не порушено… Оскудение священного чина всюду настало — всюду душевный глад… Про Белу-Криницу не
поминай мне, Василий Борисыч… сумнительно… Мы одни остаемся, да у казаков еще покаместь держится вмале древлее благочестие… Но ведь казаки люди служилые — как им за
веру стоять?..
— Больше, Верочка. Ну что мне, старому, смерть? А ты… Ведь если бы ты знала, какая ты нежная, слабая и робкая!
Помнишь, как ты поколола пальчик, и кровь капнула, а ты заплакала? Деточка моя! И ты ведь меня любишь, сильно любишь, я знаю. Каждое утро ты целуешь мою руку. Скажи, скажи, о чем тоскует твоя головка, и я — вот этими руками — я удушу твое горе. Они еще сильны,
Вера, эти руки.
И их-то
поминает св. апостол Павел в своем гимне
вере (Евр. Гл.11).
— Кто же неволит тебя оставлять мирские посты? Они ведь телесные… — сказала Варенька. — Постничай, сколько душе угодно, только не смущай себя. Было бы у тебя сердце чисто да
вера истинная, без сомнений.
Помни, что ты уже в ограде спасения…
Помни клятву, что не будет у тебя сомнений, что всю жизнь будешь удаляться от мира и всех его забот и попечений, ото всей злобы и суеты его… Ведь тебе открыта тайна Божия?… Ведь ты возлюбила праведную
веру?..
Раздумалась над этим письмом Дуня. «Все ложь, все обман, правды нет нисколько! — подумала она. — Какое-то недоразумение нашла… Какое тут недоразумение, когда сама ввела меня в ловушку. И про мои достатки, что остались после тятеньки,
поминает. Их хотелось Луповицким… Прочь, лукавые! Ни думать не хочу о вас, ни вспоминать про вашу обманную
веру».