Неточные совпадения
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная
весть об упразднении градоначальниковой головы
в несколько минут облетела весь
город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали
себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к
себе тот же час Селифана и
велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же
в шесть часов утра выехать из
города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее.
В другое время и при других обстоятельствах подобные слухи, может быть, не обратили бы на
себя никакого внимания; но
город N. уже давно не получал никаких совершенно
вестей.
Все, что Дронов рассказывал о жизни
города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее
в газетные строки. Злая пыль
повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть
себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
А
в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его,
в то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на
себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и
вел себя без церемонии, как
в трактире. Все это заставило Самгина уехать
в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей
города. Клим, слушая, путался
в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о
себе самом думал с досадой, находя, что он
себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
Когда он подрос, отец сажал его с
собой на рессорную тележку, давал вожжи и
велел везти на фабрику, потом
в поля, потом
в город, к купцам,
в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет на палец, понюхает, иногда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит, какая она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ или деготь, топят сало.
Не было возможности дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом,
городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом
велели скорее
вести себя в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли
в себя. Несмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
По-японски их зовут гокейнсы. Они старшие
в городе, после губернатора и секретарей его, лица. Их
повели на ют, куда принесли стулья; гокейнсы сели, а прочие отказались сесть, почтительно указывая на них. Подали чай, конфект, сухарей и сладких пирожков. Они выпили чай, покурили, отведали конфект и по одной завернули
в свои бумажки, чтоб взять с
собой; даже спрятали за пазуху по кусочку хлеба и сухаря. Наливку пили с удовольствием.
Восточная Сибирь управляется еще больше спустя рукава. Это уж так далеко, что и
вести едва доходят до Петербурга.
В Иркутске генерал-губернатор Броневский любил палить
в городе из пушек, когда «гулял». А другой служил пьяный у
себя в доме обедню
в полном облачении и
в присутствии архиерея. По крайней мере, шум одного и набожность другого не были так вредны, как осадное положение Пестеля и неусыпная деятельность Капцевича.
Лаврецкий окинул ее злобным взглядом, чуть не воскликнул «Brava!», [Браво! (фр.)] чуть не ударил ее кулаком по темени — и удалился. Час спустя он уже отправился
в Васильевское, а два часа спустя Варвара Павловна
велела нанять
себе лучшую карету
в городе, надела простую соломенную шляпу с черным вуалем и скромную мантилью, поручила Аду Жюстине и отправилась к Калитиным: из расспросов, сделанных ею прислуге, она узнала, что муж ее ездил к ним каждый день.
Сильнее всего подействовало на Лемма то обстоятельство, что Лаврецкий собственно для него
велел привезти к
себе в деревню фортепьяно из
города.
Не успеет, бывало, Бахарев, усевшись у двери, докурить первой трубки, как уже вместо беспорядочных облаков дыма выпустит изо рта стройное, правильное колечко, что обыкновенно служило несомненным признаком, что Егор Николаевич ровно через две минуты встанет, повернет обратно ключ
в двери, а потом уйдет
в свою комнату,
велит запрягать
себе лошадей и уедет дня на два, на три
в город заниматься делами по предводительской канцелярии и дворянской опеке.
Один молодой человек, развязный и красивый,
в фуражке с приплюснутыми полями, лихо надетой набекрень,
в шелковой рубашке, опоясанной шнурком с кисточками, тоже
повел ее с
собой в номера, спросил вина и закуску, долго врал Любке о том, что он побочный сын графа н что он первый бильярдист во всем
городе, что его любят все девки и что он из Любки тоже сделает фартовую «маруху».
Собрав, наконец, свой скарб, она ушла пешком
в город, не
велев себе даже заложить экипажа.
— Дурак! — произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее
себе в карман,
велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по
городу к m-me Пиколовой.
По приезде
в губернский
город Порфирий Петрович
вел себя очень прилично, оделся чистенько, приискал
себе квартирку и с помощью рекомендательных писем недолго оставался без места. Сам губернатор изволил припомнить необычайную, выходящую из порядка вещей опрятность, замеченную
в земском суде при ревизии, и тотчас же предложил Порфирию Петровичу место секретаря
в другом земском суде; но герой наш, к общему удивлению, отказался.
Иван Фомич выставил миру два ведра и получил приговор; затем сошелся задешево с хозяином упалой избы и открыл"постоялый двор", пристроив сбоку небольшой флигелек под лавочку. Не приняв еще окончательного решения насчет своего будущего, —
в голове его мелькал
город с его шумом, суетою и соблазнами, — он устроил
себе в деревне лишь временное гнездо, которое, однако ж, было вполне достаточно для начатия атаки. И он
повел эту атаку быстро, нагло и горячо.
Въехав
в город, он не утерпел и
велел себя везти прямо к Годневым. Нужно ли говорить, как ему там обрадовались? Первая увидела его Палагея Евграфовна, мывшая, с засученными рукавами,
в сенях посуду.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не
велел, наконец, пускать его к
себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по
городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег,
в одном пальто,
в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из
города…
Егор Егорыч, чтобы размыкать гложущую его тоску, обскакал почти весь
город и теперь ехал домой; но тут вдруг переменил намерение и
велел кучеру везти
себя к губернскому предводителю, с которым ему главным образом желалось поделиться снова вспыхнувшим
в его сердце гневом.
Ее постоянно окружали офицеры дивизии, стоявшей
в городе, по вечерам у нее играли на пианино и скрипке, на гитарах, танцевали и пели. Чаще других около нее вертелся на коротеньких ножках майор Олесов, толстый, краснорожий, седой и сальный, точно машинист с парохода. Он хорошо играл на гитаре и
вел себя, как покорный, преданный слуга дамы.
План этот удался Николаю Афанасьевичу как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося к
себе в комнату кипящий самовар, начал собирать из поставца чашки и готовить чай, карлик завел издалека тихую речь о том, что до них
в городе происходило, и
вел этот рассказ шаг за шаг, день за день, как раз до самого того часа,
в который он сидит теперь здесь,
в этой лачужке.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него
в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять
в тот же карман, пошел
в город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел к Туганову,
велел о
себе доложить и сел на коник
в передней.
Старик, одетый
в новую шубу и кафтан и
в чистых белых шерстяных онучах, взял письмо, уложил его
в кошель и, помолившись богу, сел на передние сани и поехал
в город. На задних санях ехал внук.
В городе старик
велел дворнику прочесть
себе письмо и внимательно и одобрительно слушал его.
Но и вернувшись утром
в город, Передонов не пошел домой, а
велел везти
себя в церковь, —
в это время начиналась обедня. Ему казалось теперь опасным не бывать часто
в церкви, — еще донесут, пожалуй.
Бламанже был малый кроткий и нес звание «помпадуршина мужа» без нахальства и без особенной развязности, а так только, как будто был им чрезвычайно обрадован. Он успел снискать
себе всеобщее уважение
в городе тем, что не задирал носа и не гордился. Другой на его месте непременно стал бы и обрывать, и козырять, и финты-фанты выкидывать; он же не только ничего не выкидывал, но постоянно
вел себя так, как бы его поздравляли с праздником.
О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все сводит к одному:
в городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно
ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами; нужны школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало
себя и ужаснулось.
Сорин. Вот хочу дать Косте сюжет для
повести. Она должна называться так: «Человек, который хотел». «L’homme qui a voulu».
В молодости когда-то хотел я сделаться литератором — и не сделался; хотел красиво говорить — и говорил отвратительно (дразнит
себя): «и все и все такое, того, не того…» и, бывало, резюме везешь, везешь, даже
в пот ударит; хотел жениться — и не женился; хотел всегда жить
в городе — и вот кончаю свою жизнь
в деревне, и все.
Скоро мне сказали, что он признался
в любви одной из девушек, у которых жил, и,
в тот же день, — другой. Сестры поделились между
собою радостью, и она обратилась
в злобу против влюбленного; они
велели дворнику сказать, чтоб проповедник любви немедля убрался из их дома. Он исчез из
города.
И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что мальчиков задержали
в городе,
в Гостином дворе (там они ходили и все спрашивали, где продается порох). Володя как вошел
в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом думали о том, что теперь будет, слышали, как папаша
повел Володю и Чечевицына к
себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.
В деревне он продолжал
вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как
в городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни
в чем не бывало, чувствует
себя бодро и весело.
Въехав
в город, он прямо
велел везти
себя к Покрову. Было уже десять часов; Павла Павловича
в номерах не было. Вельчанинов прождал его целые полчаса, расхаживая по коридору
в болезненном нетерпении. Марья Сысоевна уверила его, наконец, что Павел Павлович вернется разве только к утру чем свет. «Ну так и я приеду чем свет», — решил Вельчанинов и вне
себя отправился домой.
И им тех
городов дворян и детей боярских, велети имая приведчи к
себе и бить
велеть по торгом кнутом и сажать
в тюрьму; а из тюрьмы выимая велети их давать на крепкие поруки с записьми, что им быти с ними на государеве службе; и отписывать поместья и приказывать беречь до государева указу, и отписных поместий крестьянам слушать их ни
в чем не
велеть».
Я, — а ведь я писатель, следовательно, человек с воображением и фантазией, — я не могу
себе даже представить, как это возможно решиться: за десятки тысяч верст от родины,
в городе, полном ненавидящими врагами, ежеминутно рискуя жизнью, — ведь вас повесят без всякого суда, если вы попадетесь, не так ли? — и вдруг разгуливать
в мундире офицера, втесываться без разбора во всякие компании,
вести самые рискованные разговоры!
Разгневался Господь на Аггея. Призвал он к
себе ангела и
повелел ему, приняв на
себя вид Аггеев, одеться
в его платье, сесть на коня и ехать
в город. И исполнил ангел волю Господню по слову его.
Когда ему сказали пастухи, что брата
повели в город, — он взял с
собою зыбку и пошел за ним.
Пастухи Нумитора были сердиты за это на близнецов, выбрали время, когда Ромула не было, схватили Рема и привели
в город к Нумитору и говорят: «Проявились
в лесу два брата, отбивают скотину и разбойничают. Вот мы одного поймали и привели». Нумитор
велел отвести Рема к царю Амулию. Амулий сказал: «Они обидели братниных пастухов, пускай брат их и судит». Рема опять привели к Нумитору. Нумитор позвал его к
себе и спросил: «Откуда ты и кто ты такой?»
Когда его выбрали царем, царевич послал за
город привести к
себе своих товарищей. Когда им сказали, что их требует царь, они испугались: думали, что они сделали какую-нибудь вину
в городе. Но им нельзя было убежать, и их привели к царю. Они упали ему
в ноги, но царь
велел встать. Тогда они узнали своего товарища. Царь рассказал им все, что с ним было, и сказал им: «Видите ли вы, что моя правда? Худое и доброе — все от бога. И богу не труднее дать царство царевичу, чем купцу — барыш, а мужику — работу».
— Что ж, где ей побираться, когда она махонькая!.. А ты ее отпусти со мной: я и ее с
собой в город сведу… у меня есть там хозяева добрые… мои вынянченные; они
велят нам с ней и вдвоем жить… будем вдвоем садиться с прислугами.
Горданов ушел к
себе и сейчас же
велел подать
себе лошадей, чтобы ехать
в город с целью послать корреспонденцию
в Петербург и переговорить с властями о бунте.
Сама она
вела себя чрезвычайно скрытно, не бывала ни
в чьем доме, никому не показывалась, даже
в карете ездила по
городу не иначе, как с закрытыми стеклами.
Сегодня приехала генеральша из Москвы и задала мне такую гонку за съезд, что просто беда. Ежели, говорит, ты и
в городе так
себя вести будешь, то я тебя выгоню вон! Уж я ли ей не потрафлял, а она мне ни
в чем уважать не хочет. Ежели еще раз меня обругает, то плюну на нее, брошу это самое медиумство и открою собачий двор. Завтра съезжаем с Черной Речки.
Дни шли за днями. Наконец ночью появился экипаж Потемкина. Жители окружили его. Но на их беду, князь дремал и не
велел себя тревожить и останавливаться
в городе.
— Эй! — кричу. — Отставить. Будет вам, черти, соломенную кровь проливать. Распускаю всех на три дня, три ночи… Кажному по рублю, а кто из моей губернии, — четвертак прибавлю… Вали
в город. Только чтоб без безобразиев: кто упьется,
веди себя честно, —
в одну сторону качнись,
в другую поправься.
Стал смотритель гостей рассаживать и тоже опять показал свою ловкость: не
повел князя
в конец стола к хозяйскому месту, а усадил его, где тот сам хотел, — между адъютантом князя и прехорошенькой дамочкой, чтобы было фельдмаршалу с кем сказать и короткое слово и любезностями к приятному полу заняться. Князь с дамочкой сразу же очень разговорился: он интересовался, откуда она, и где воспиталась, и какое
в таком далеком уездном
городе находит для
себя развлечение?
Скажем одно: он сделал хуже, чем поп Кирилл с полою сторожа… 2)
В том же марте,
в городе Торопце, соборный дьякон Ефим Покровский пришел пьяный к литургии и
повел себя так, что его надо было выслать вон из церкви, но он ни за что не хотел выйти, «пока полицейским десятником был выведен».