Неточные совпадения
Но он ясно
видел теперь (
работа его над книгой о сельском хозяйстве,
в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему
в этом), — он ясно
видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками,
в которой на одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой же стороне — естественный порядок вещей.
Когда ребенок был убран и превращен
в твердую куколку, Лизавета Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею
работой, и отстранилась, чтобы Левин мог
видеть сына во всей его красоте.
Прелесть, которую он испытывал
в самой
работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти
в эту жизнь, которое
в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить
в нем прежнего интереса и не мог не
видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего дела.
— Послушай, слепой! — сказал Янко, — ты береги то место… знаешь? там богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга; дела пошли худо, он меня больше не
увидит; теперь опасно; поеду искать
работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти.
А козаки все до одного прощались, зная, что много будет
работы тем и другим; но не повершили, однако ж, тотчас разлучиться, а повершили дождаться темной ночной поры, чтобы не дать неприятелю
увидеть убыль
в козацком войске.
Он не уклонялся от осторожной помощи ей
в ее бесчисленных делах, объясняя себе эту помощь своим стремлением ознакомиться с конспиративной ее
работой, понять мотивы революционности этой всегда спокойной женщины, а она относилась к его услугам как к чему-то обязательному, не
видя некоторого их риска для него и не обнаруживая желания сблизиться с ним.
«Да, темная душа», — повторил Самгин, глядя на голую почти до плеча руку женщины. Неутомимая
в работе, она очень завидовала успехам эсеров среди ремесленников, приказчиков, мелких служащих, и
в этой ее зависти Самгин
видел что-то детское. Вот она говорит доктору, который, следя за карандашом ее, окружил себя густейшим облаком дыма...
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется
в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не
увидишь за
работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Он слышал только звук ее голоса, — погруженный
в работу,
видел только ее, не вникал
в ее слова и машинально повторял имя.
Глядя на него, слушая его,
видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам — ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался, с кем работал или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся
в нем: мягкости речи, обращения — с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости — с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, — далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений
в себе — с смелостью и настойчивостью
в распоряжениях,
работах, поступках, делах.
С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья
видел он, что
работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что
в душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
Я любовался тем, что
вижу, и дивился не тропической растительности, не теплому, мягкому и пахучему воздуху — это все было и
в других местах, а этой стройности, прибранности леса, дороги, тропинок, садов, простоте одежд и патриархальному, почтенному виду стариков, строгому и задумчивому выражению их лиц, нежности и застенчивости
в чертах молодых; дивился также я этим земляным и каменным
работам, стоившим стольких трудов: это муравейник или
в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних.
Как удивилась бы Марья Степановна, если бы
увидела работу дочери: много прибавилось бы бессонных ночей
в ее жизни.
Несколько дней Привалов и Бахарев специально были заняты разными заводскими делами, причем пришлось пересмотреть кипы всевозможных бумаг, смет, отчетов и соображений. Сначала эта
работа не понравилась Привалову, но потом он незаметно втянулся
в нее, по мере того как из-за этих бумаг выступала действительность. Но, работая над одним материалом, часто за одним столом, друзья детства
видели каждый свое.
Уход Дерсу произвел на меня тягостное впечатление, словно что-то оборвалось
в груди. Закралось какое-то нехорошее предчувствие; я чего-то боялся, что-то говорило мне, что я больше его не
увижу. Я был расстроен на весь день;
работа валилась у меня из рук. Наконец я бросил перо, оделся и вышел.
Возвращавшиеся с полевых
работ стрелки говорили, что
видели на дороге какого-то человека с котомкой за плечами и с ружьем
в руках. Он шел радостный, веселый и напевал песню. Судя по описаниям, это был Дерсу.
Уже две недели, как мы шли по тайге. По тому, как стрелки и казаки стремились к жилым местам, я
видел, что они нуждаются
в более продолжительном отдыхе, чем обыкновенная ночевка. Поэтому я решил сделать дневку
в Лаохозенском стойбище. Узнав об этом, стрелки
в юртах стали соответственно располагаться. Бивачные
работы отпадали: не нужно было рубить хвою, таскать дрова и т.д. Они разулись и сразу приступили к варке ужина.
Видя меня сидящим за
работой в то время, когда другие спят, китайцы объяснили это по-своему.
— Вы
видите, — продолжала она: — у меня
в руках остается столько-то денег. Теперь: что делать с ними! Я завела мастерскую затем, чтобы эти прибыльные деньги шли
в руки тем самым швеям, за
работу которых получены. Потому и раздаю их нам; на первый раз, всем поровну, каждой особо. После посмотрим, так ли лучше распоряжаться ими, или можно еще как-нибудь другим манером, еще выгоднее для вас. — Она раздала деньги.
Нет, не много поколений: моя
работа идет теперь быстро, все быстрее с каждым годом, но все-таки ты еще не войдешь
в это полное царство моей сестры; по крайней мере, ты
видела его, ты знаешь будущее.
Дубровский
видел, что теперь пользовались они происшедшим разрывом, и решился, вопреки всем понятиям о праве войны, проучить своих пленников прутьями, коими запаслись они
в его же роще, а лошадей отдать
в работу, приписав к барскому скоту.
Витберг купил для
работ рощу у купца Лобанова; прежде чем началась рубка, Витберг
увидел другую рощу, тоже Лобанова, ближе к реке, и предложил ему променять проданную для храма на эту. Купец согласился. Роща была вырублена, лес сплавлен. Впоследствии занадобилась другая роща, и Витберг снова купил первую. Вот знаменитое обвинение
в двойной покупке одной и той же рощи. Бедный Лобанов был посажен
в острог за это дело и умер там.
Побродивши по лугу с полчаса, он чувствует, что зной начинает давить его.
Видит он, что и косцы позамялись, чересчур часто косы оттачивают, но понимает, что сухую траву и коса неспоро берет: станут торопиться, — пожалуй, и покос перепортят. Поэтому он не кричит: «Пошевеливайся!» — а только напоминает: «Чище, ребята! чище косите!» — и подходит к рядам косцов, чтобы лично удостовериться
в чистоте
работы.
Вообще мужика берегли, потому что
видели в нем тягло, которое производило полезную и для всех наглядную
работу.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся
работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел
в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не
увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь
в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Измученные непосильной
работой и побоями, не
видя вблизи себя товарищей по возрасту, не слыша ласкового слова, они бежали
в свои деревни, где иногда оставались, а если родители возвращали их хозяину, то они зачастую бежали на Хитров, попадали
в воровские шайки сверстников и через трущобы и тюрьмы нередко кончали каторгой.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается
в богатых селах. Везде было то же уныние, как и
в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно
работы нигде не было, а дома сидеть не у чего. Более малодушные уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не
видеть голодавшие семьи.
Я
видел, что с ним всё чаще повторяются припадки угрюмого оцепенения, даже научился заранее распознавать,
в каком духе он возвращается с
работы; обычно он отворял ворота не торопясь, петли их визжали длительно и лениво, если же извозчик был не
в духе, петли взвизгивали кратко, точно охая от боли.
Я влезал на крышу сарая и через двор наблюдал за ним
в открытое окно,
видел синий огонь спиртовой лампы на столе, темную фигуру;
видел, как он пишет что-то
в растрепанной тетради, очки его блестят холодно и синевато, как льдины, — колдовская
работа этого человека часами держала меня на крыше, мучительно разжигая любопытство.
Работа в дуйских рудниках тяжела также потому, что каторжник здесь
в продолжение многих лет без перерыва
видит только рудник, дорогу до тюрьмы и море.
В литейной мастерской, которою заведует механик-самоучка, я
видел колокола, вагонные и тачечные колеса, ручную мельницу, машинку для ажурной
работы, краны, приборы для печей и т. п., но всё это производит игрушечное впечатление.
Когда мы подходили к биваку, я
увидел, что нависшей со скалы белой массы не было, а на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку со всяким мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался:
в наше отсутствие произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова. Глубокие сумерки спустились на землю, на небе зажглись звезды, а мы все не могли кончить
работы. Было уже совсем темно, когда мы вошли
в палатку и стали готовить ужин.
— Напрасно так нас обижаете, — мы от вас, как от государева посла, все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы
в нас усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей
работы теперь не скажем, а извольте к государю отвезти — он
увидит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.
Всякую промысловую
работу Родион Потапыч прошел собственным горбом и «
видел на два аршина
в землю», как говорили про него рабочие.
Они вместе опустились
в последний раз
в шахту, обошли
работы, и Карачунский похвалил штольни, прибавив: «Жаль только, что я не
увижу, как она будет работать».
Я с восторгом описывал крестьянские
работы и с огорчением
увидел, уже не
в первый раз, что мать слушала меня очень равнодушно, а мое желание выучиться крестьянским
работам назвала ребячьими бреднями.
Изредка езжал я с отцом
в поле на разные
работы,
видел, как полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы;
видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на левую руку целую охапку, бережно ступая, выносят на межи, бросают и снова идут полоть.
— Да-с, любезнейший родитель! Не могу похвалить ваши порядки! не могу-с! Пошел
в сад — ни души! на скотном — ни души! на конном — хоть шаром покати! Одного только ракалью и нашел — спит брюхом кверху! И надобно было
видеть, как негодяй изумился, когда я ему объяснил, что он нанят не для спанья, а для
работы! Да-с! нельзя похвалить-с! нельзя-с!
Вижу, коли у которого силы нет —
в работу возьму.
— Какая уж тут
работа! у вас не то на уме. Ну, я не спорю…
в ваши годы это
в порядке вещей. Да выбор-то ваш больно неудачен. Разве вы не
видите, что это за дом?
Вот
в этой-то
работе ты и можешь
видеть то проклятие, которое тяготеет над женщиной.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что
видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца,
в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и
работы ее сына и всех товарищей его.
— Теперь он говорит — товарищи! И надо слышать, как он это говорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, — этого не передашь словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием
работы. Он нашел себя,
видит свою силу, знает, чего у него нет; главное,
в нем родилось истинно товарищеское чувство…
К вечеру явился Николай. Обедали, и за обедом Софья рассказывала, посмеиваясь, как она встречала и прятала бежавшего из ссылки человека, как боялась шпионов,
видя их во всех людях, и как смешно вел себя этот беглый.
В тоне ее было что-то, напоминавшее матери похвальбу рабочего, который хорошо сделал трудную
работу и — доволен.
— Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую
работу, братцы! Не могу я так, без толку жить! Вы все
в деле.
Вижу я — растет оно, а я —
в стороне! Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую
работу!
С такими мыслями он часто бродил теперь по городу
в теплые ночи конца мая. Незаметно для самого себя он избирал все одну и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины и затем к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной
работой, он не замечал пройденного пути, и вдруг, приходя
в себя и точно просыпаясь, он с удивлением
видел, что находится на другом конце города.
Теперь у него
в комнатах светится огонь, и, подойдя к окну, Ромашов
увидел самого Зегржта. Он сидел у круглого стола под висячей лампой и, низко наклонив свою плешивую голову с измызганным, морщинистым и кротким лицом, вышивал красной бумагой какую-то полотняную вставку — должно быть, грудь для малороссийской рубашки. Ромашов побарабанил
в стекло. Зегржт вздрогнул, отложил
работу в сторону и подошел к окну.
Вот как
видят, что время уходит — полевая-то
работа не ждет, — ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить,
в чем следует?“ Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться станут, ну и еще погодят денек-другой.
Свиделись мы с нею сперва-наперво у колодца; деревенские были все на
работе; стало быть, никого при этом и не было. Будто теперь
вижу: опустила она
в колодец бадью, а вытащить-то и не по силам.
Я
вижу его за сохой, бодрого и сильного, несмотря на капли пота, струящиеся с его загорелого лица;
вижу его дома, безропотно исполняющего всякую домашнюю нужду;
вижу в церкви божией, стоящего скромно и истово знаменующегося крестным знамением;
вижу его поздним вечером, засыпающего сном невинных после тяжкой дневной
работы, для него никогда не кончающейся.