Неточные совпадения
Но он ясно
видел теперь (
работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), — он ясно
видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой
на одной стороне,
на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё
на считаемый лучшим образец,
на другой же стороне — естественный порядок вещей.
Прелесть, которую он испытывал в самой
работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд
на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не
видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего дела.
Он знал, что это лицо — сухое, мимически бедное, малоподвижное, каковы почти всегда лица близоруких, но он все чаще
видел его внушительным лицом свободного мыслителя, который сосредоточен
на изучении своей духовной жизни,
на работе своего я.
«Да, темная душа», — повторил Самгин, глядя
на голую почти до плеча руку женщины. Неутомимая в
работе, она очень завидовала успехам эсеров среди ремесленников, приказчиков, мелких служащих, и в этой ее зависти Самгин
видел что-то детское. Вот она говорит доктору, который, следя за карандашом ее, окружил себя густейшим облаком дыма...
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем
на шитую подушку, так величественно раскинется
на диване. Ее никогда не
увидишь за
работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Она все за
работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он
видит ее сквозь полуотворенную дверь, только усмехнется и опять заботливо толчет, гладит и трет
на большом столе.
Иногда выражала она желание сама
видеть и узнать, что
видел и узнал он. И он повторял свою
работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие
на стенах,
на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
Глядя
на него, слушая его,
видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам — ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался, с кем работал или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения — с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости — с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, — далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе — с смелостью и настойчивостью в распоряжениях,
работах, поступках, делах.
— О, типун тебе
на язык! — перебила она сердито, кропая что-то сама иглой над приданым Марфеньки, хотя тут хлопотали около разложенных столов десять швей. Но она не могла
видеть других за
работой, чтоб и самой не пристать тут же, как Викентьев не мог не засмеяться и не заплакать, когда смеялись и плакали другие.
Я
видел его
на песках Африки, следящего за
работой негров,
на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом,
на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы…
Уход Дерсу произвел
на меня тягостное впечатление, словно что-то оборвалось в груди. Закралось какое-то нехорошее предчувствие; я чего-то боялся, что-то говорило мне, что я больше его не
увижу. Я был расстроен
на весь день;
работа валилась у меня из рук. Наконец я бросил перо, оделся и вышел.
Возвращавшиеся с полевых
работ стрелки говорили, что
видели на дороге какого-то человека с котомкой за плечами и с ружьем в руках. Он шел радостный, веселый и напевал песню. Судя по описаниям, это был Дерсу.
— Вы
видите, — продолжала она: — у меня в руках остается столько-то денег. Теперь: что делать с ними! Я завела мастерскую затем, чтобы эти прибыльные деньги шли в руки тем самым швеям, за
работу которых получены. Потому и раздаю их нам;
на первый раз, всем поровну, каждой особо. После посмотрим, так ли лучше распоряжаться ими, или можно еще как-нибудь другим манером, еще выгоднее для вас. — Она раздала деньги.
Витберг купил для
работ рощу у купца Лобанова; прежде чем началась рубка, Витберг
увидел другую рощу, тоже Лобанова, ближе к реке, и предложил ему променять проданную для храма
на эту. Купец согласился. Роща была вырублена, лес сплавлен. Впоследствии занадобилась другая роща, и Витберг снова купил первую. Вот знаменитое обвинение в двойной покупке одной и той же рощи. Бедный Лобанов был посажен в острог за это дело и умер там.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас,
на хуторах, водится издавна: как только окончатся
работы в поле, мужик залезет отдыхать
на всю зиму
на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей
на небе, ни груш
на дереве не
увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Я вышел
на улицу и только хотел сесть
на извозчика, как
увидел моего товарища по журнальной
работе — иллюстратора Н. А. Богатова.
Все торопятся — кто
на работу,
на службу, кто с
работы, со службы, по делам, но прежних пресыщенных гуляющих, добывающих аппетит, не
вижу… Вспоминается: «Теперь брюхо бегает за хлебом, а не хлеб за брюхом».
Измученные непосильной
работой и побоями, не
видя вблизи себя товарищей по возрасту, не слыша ласкового слова, они бежали в свои деревни, где иногда оставались, а если родители возвращали их хозяину, то они зачастую бежали
на Хитров, попадали в воровские шайки сверстников и через трущобы и тюрьмы нередко кончали каторгой.
Я влезал
на крышу сарая и через двор наблюдал за ним в открытое окно,
видел синий огонь спиртовой лампы
на столе, темную фигуру;
видел, как он пишет что-то в растрепанной тетради, очки его блестят холодно и синевато, как льдины, — колдовская
работа этого человека часами держала меня
на крыше, мучительно разжигая любопытство.
Максим покачивал головой, бормотал что-то и окружал себя особенно густыми клубами дыма, что было признаком усиленной
работы мысли; но он твердо стоял
на своем и порой, ни к кому не обращаясь, отпускал презрительные сентенции насчет неразумной женской любви и короткого бабьего ума, который, как известно, гораздо короче волоса; поэтому женщина не может
видеть дальше минутного страдания и минутной радости.
Когда мы подходили к биваку, я
увидел, что нависшей со скалы белой массы не было, а
на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку со всяким мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался: в наше отсутствие произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова. Глубокие сумерки спустились
на землю,
на небе зажглись звезды, а мы все не могли кончить
работы. Было уже совсем темно, когда мы вошли в палатку и стали готовить ужин.
Всякую промысловую
работу Родион Потапыч прошел собственным горбом и «
видел на два аршина в землю», как говорили про него рабочие.
— Твоя
работа: гляди и казнись! — кричал Кожин, накидываясь
на жену с новой яростью. — Убью подлюгу…
Видеть ее не могу.
—
Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже стоял
на ногах и размахивал правою рукой. — Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле… Да!
Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
И нынче все
на покосе Тита было по-старому, но
работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят
на работу раньше других, а
работа не та, — опытный стариковский глаз Тита
видел это, и душа его болела.
Иван Иванович уверен, что вы с удовольствием
увидите места, где он работал; второй и третий вид изображают овраг и улицу
на Нерчинскую дорогу, где летом производилась
работа.
Изредка езжал я с отцом в поле
на разные
работы,
видел, как полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы;
видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их
на левую руку целую охапку, бережно ступая, выносят
на межи, бросают и снова идут полоть.
Отец объяснил мне, что бо́льшая часть крестьян работает теперь
на гумне и что мы скоро
увидим их
работу.
Работа Плавина между тем подвигалась быстро; внимание и удовольствие смотрящих
на него лиц увеличивалось. Вдруг
на улице раздался крик. Все бросились к окну и
увидели, что
на крыльце флигеля, с удивленным лицом, стояла жена Симонова, а посреди двора Ванька что-то такое кричал и барахтался с будочником. Несмотря
на двойные рамы, можно было расслышать их крики.
«Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная
работа?» — «У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!» — «Смету, говорю, ваше сиятельство,
видеть на ее можно?..» — «Можно, говорит, — вот, говорит, его расчет!» Показывает; я гляжу — дешево взял!
Дав ей лекарство, я сел за свою
работу. Я думал, что она спит, но, нечаянно взглянув
на нее, вдруг
увидел, что она приподняла голову и пристально следила, как я пишу. Я притворился, что не заметил ее.
— Да-с, любезнейший родитель! Не могу похвалить ваши порядки! не могу-с! Пошел в сад — ни души!
на скотном — ни души!
на конном — хоть шаром покати! Одного только ракалью и нашел — спит брюхом кверху! И надобно было
видеть, как негодяй изумился, когда я ему объяснил, что он нанят не для спанья, а для
работы! Да-с! нельзя похвалить-с! нельзя-с!
— Какая уж тут
работа! у вас не то
на уме. Ну, я не спорю… в ваши годы это в порядке вещей. Да выбор-то ваш больно неудачен. Разве вы не
видите, что это за дом?
Работы консультации вывели
на свежую воду многое, что не должно было
видеть света.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что
видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех
на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и
работы ее сына и всех товарищей его.
Нет, еще стоят стены — вот они — я могу их ощупать. И уж нет этого странного ощущения, что я потерян, что я неизвестно где, что я заблудился, и нисколько не удивительно, что
вижу синее небо, круглое солнце; и все — как обычно — отправляются
на работу.
С такими мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые ночи конца мая. Незаметно для самого себя он избирал все одну и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины и затем к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной
работой, он не замечал пройденного пути, и вдруг, приходя в себя и точно просыпаясь, он с удивлением
видел, что находится
на другом конце города.
Пришлось
на мой пай уголье обжигать;
работа эта самая тяжелая; глаза дымом так и изъедает, а
на лице не то чтоб божьего, а и человечьего образа не
увидишь.
Свиделись мы с нею сперва-наперво у колодца; деревенские были все
на работе; стало быть, никого при этом и не было. Будто теперь
вижу: опустила она в колодец бадью, а вытащить-то и не по силам.
Я
вижу его за сохой, бодрого и сильного, несмотря
на капли пота, струящиеся с его загорелого лица;
вижу его дома, безропотно исполняющего всякую домашнюю нужду;
вижу в церкви божией, стоящего скромно и истово знаменующегося крестным знамением;
вижу его поздним вечером, засыпающего сном невинных после тяжкой дневной
работы, для него никогда не кончающейся.
—
Видел. Года два назад масло у них покупал, так всего туточка насмотрелся.
На моих глазах это было: облютела она
на эту самую
на Оринушку… Ну, точно, баба, она ни в какую
работу не подходящая, по той причине, что убогая — раз, да и разумом бог изобидел — два, а все же християнский живот, не скотина же… Так она таскала-таскала ее за косы, инно жалость меня взяла.
Шли в Сибирь, шли в солдаты, шли в
работы на заводы и фабрики; лили слезы, но шли… Разве такая солидарность со злосчастием мыслима, ежели последнее не представляется обыденною мелочью жизни? И разве не правы были жестокие сердца, говоря: „Помилуйте! или вы не
видите, что эти люди живы? А коли живы — стало быть, им ничего другого и не нужно“…
— Тебе я могу рассказать —
видишь ли — ведь ты был
на бастионах? (Гальцин сделал знак согласия, хотя он был только раз
на одном 4-м бастионе). Так против нашего люнета была траншея, — и Калугин, как человек неспецияльный, хотя и считавший свои военные суждения весьма верными, начал, немного запутанно и перевирая фортификационные выражения, рассказывать положение наших и неприятельских
работ и план предполагавшегося дела.
Когда в таких прогулках я встречал крестьян и крестьянок
на работах, несмотря
на то, что простой народ не существовал для меня, я всегда испытывал бессознательное сильное смущение и старался, чтоб они меня не
видели.
Это был второй случай молниеносной холеры. Третий я
видел в глухой степи, среди артели косцов, возвращавшихся с полевых
работ на родину. Мы ехали по жаре шагом. Впереди шли семеро косцов. Вдруг один из них упал, и все бросились вперед по дороге бежать. Остался только один, который наклонился над упавшим, что-то делал около него, потом бросился догонять своих. Мы поскакали наперерез бежавшим и поймали последнего.
— Я не про Шигалева сказал, что вздор, — промямлил Верховенский. —
Видите, господа, — приподнял он капельку глаза, — по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти «права
на работу», шигалевщина — всё это вроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь
на писаную бумагу.
Разве только, встретив случайно партию
на работе,
видя, что дело кончено, не держит, бывало, лишнего времени и отпустит до барабана.
Арестанты могли смеяться надо мной,
видя, что я плохой им помощник
на работе.
— Орел, братцы, есть царь лесов… — начал было Скуратов, но его
на этот раз не стали слушать. Раз после обеда, когда пробил барабан
на работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться, и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших в этой партии, с любопытством желали
видеть, куда пойдет орел. Странное дело: все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.
— А, теперь все довольны! — проговорил он торопясь. — Я это и
видел… знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно, есть зачинщики! — продолжал он, обращаясь к Дятлову, — это надо подробнее разыскать. А теперь… теперь
на работу время. Бей в барабан!